– Личных знакомств среди них у меня нет, я только
своего знаю. Но он в курсе последних достижений медицины. Лучший окулист в
Нью-Йорке.
– А мне нужен лучший в Лондоне.
– Лучшего лондонского окулиста я тоже знаю. Но самый
лучший в Нью-Йорке. Я с удовольствием вас к нему направлю.
– Метнем еще разок.
– Давайте. Ваш черед.
Томас Хадсон взял кожаный стакан и почувствовал надежную
увесистость больших костей, которыми играют во «Флоридите». Он чуть шевельнул
их, боясь спугнуть их благосклонность и щедрость, и метнул трех королей,
десятку и даму.
– Сразу три короля. Это clasico[40].
– Ну не прохвост ли вы, – сказал Игнасио Натера
Ревельо и выбросил туза, двух дам и двух валетов.
– Еще двойной замороженный дайкири совсем без сахара и
что закажет дон Игнасио, – сказал Томас Хадсон. Педрико вскоре вернулся со
своей обычной улыбкой и с заказом. Миксер он поставил перед Томасом Хадсоном, в
нем осталась по крайней мере еще одна порция дайкири.
– Я с утра и до вечера могу вас обыгрывать, –
сказал Томас Хадсон.
– Беда в том, что это, кажется, так и есть.
– Кости меня любят.
– Хоть что-нибудь вас любит.
Томас Хадсон, в который раз за последний месяц,
почувствовал, как по голове у него побежали мурашки.
– Что вы этим хотите сказать, Игнасио? –
чрезвычайно вежливо осведомился он.
– Хочу сказать, что мне вас любить не за что, вы меня
буквально ограбили.
– А-а, – сказал Томас Хадсон. – За ваше
здоровье.
– За ваши похороны, – сказал Игнасио Натера
Ревельо.
Томас Хадсон снова почувствовал, как по голове у него
побежали мурашки. Он опустил левую руку и кончиками пальцев тихонько постучал
по низу стойки, стараясь, чтобы Игнасио Натера Ревельо не видел этого.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал он. –
Сыграем на следующую порцию?
– Нет, – сказал Игнасио Натера Ревельо. – Я и
так большие деньги вам проиграл, и все за один день.
– Какие деньги? Вы проиграли только выпивку.
– Я обычно расплачиваюсь за выпитое.
– Игнасио, – сказал Томас Хадсон. – Вы уже
третий раз говорите мне довольно неприятные вещи.
– У меня настроение довольно неприятное. Вам бы
кто-нибудь так нахамил, как мне этот ваш посол, будь он проклят.
– Повторяю, я ничего не хочу слушать.
– Вот, вот! А жалуетесь, что я говорю вам неприятные
вещи. Милый мой Томас. Мы с вами добрые друзья. Я столько лет знаю вас и вашего
сына Тома. Кстати, как он?
– Он убит.
– Простите меня. Я не знал.
– Ничего, – сказал Томас Хадсон. – Выпьем, я
плачу.
– Я виноват. Простите меня. Пожалуйста, простите. Как
это случилось?
– Я еще ничего не знаю. Когда узнаю, скажу вам.
– Где он погиб?
– Не знаю. В каких местах летал, знаю, а больше ничего.
– А в Лондоне он был? Видался с нашими друзьями?
– Конечно. Он несколько раз туда летал и всегда заходил
к Уайту и видался со всеми, кто там бывает.
– Хоть это утешительно.
– Что?
– Я хочу сказать, приятно, что он повидал наших друзей.
– Безусловно. И я уверен, что Тому было там хорошо. Ему
везде было хорошо.
– Выпьем за него?
– Нет. К чертям, – сказал Томас Хадсон. Все опять
нахлынуло на него; все, о чем он старался не думать; все горе, которое он
отметал от себя, от которого отгораживался и не допускал ни одной мысли о нем
ни во время рейса, ни сегодня утром. – Не надо.
– А по-моему, надо, – сказал Игнасио Натера
Ревельо. – По-моему, это как нельзя более кстати. Мы воздадим ему должное.
Но платить буду я.
– Хорошо. Выпьем за него.
– В каком он был чине?
– Лейтенант.
– Мог бы дослужиться до подполковника или по крайней
мере эскадрильей бы командовал.
– Что там говорить о чинах.
– Хорошо, не будем, – сказал Игнасио Натера
Ревельо. – За моего дорогого друга и за вашего сына Тома Хадсона. Dulce es
morire pro patria[41].
– За свинячью задницу, – сказал Томас Хадсон.
– В чем дело? Моя латынь хромает?
– Не мне судить, Игнасио.
– Но вы всегда блистали латынью. Я знаю это от ваших
школьных товарищей.
– Моя латынь совсем никуда, – сказал Томас
Хадсон. – Так же как и мой греческий, и мой английский, и моя голова, и
мое сердце. Я сейчас могу говорить только на замороженном дайкири. Tu hablas
frozen daiquiri tu?[42]
– По-моему, Тому следует оказать немножко больше
уважения.
– Том и сам был завзятый шутник.
– Это верно. У него было прекрасное, тончайшее чувство
юмора. И он был один из самых красивых юношей, каких я знал, и с прекрасными
манерами. А какой спортсмен! Высшего класса!
– Да, правильно. Диск он метал на сто сорок два фута.
Играл и защитника и левого нападающего. Был прекрасным теннисистом, отлично
стрелял влет, ловил форель.
– Он был великолепным спортсменом и прекрасным атлетом.
Один из самых лучших спортсменов, каких я только знал.
– В одном ему только не повезло.
– В чем?
– В том, что он погиб.
– Не расстраивайтесь, Томми. Вспоминайте, какой он был.
Солнечная натура, веселый, столько всего сулил впереди. Какой смысл
расстраиваться?
– Смысла никакого, – сказал Томас Хадсон. – И
расстраиваться больше не будем.
