– И первым делом ты выпил.
– Первым делом я выпил, и тогда мне стало немного
лучше, а на душе так совсем хорошо.
– А потом что ты сделал?
– Посмотрел на них, как они спят все втроем, и пожалел,
что у меня нет фотоаппарата. Прелестная получилась бы фотография. Но я все еще
чувствовал себя выжатым, и меня мучил голод, и я подошел к окну посмотреть,
какая погода, и увидел, что идет дождь. Я обрадовался, решив, что можно будет
весь день проваляться в постели. Но сперва нужно было позавтракать и
позаботиться о завтраке для девушек. Я заперся в ванной, принял душ, потом
потихоньку оделся и вышел из комнаты, осторожно притворив за собою дверь, чтобы
не хлопнула. Внизу, в утреннем кафе при отеле, я плотно позавтракал – ел
копчушки, булочки с джемом, шампиньоны и бекон. За завтраком я выпил целый
чайник чаю и двойную порцию виски с содовой, но ощущение пустоты не проходило.
Я просмотрел утреннюю гонконгскую газету на английском языке и при этом все
думал: в котором же часу здесь встают? Потом я прошел через вестибюль к
главному подъезду и выглянул на улицу. Дождь лил еще сильнее. Я хотел было
зайти в бар, но он еще не открылся. Виски к завтраку мне приносили из
служебного буфета. Дольше ждать не хотелось, и я поднялся к себе в номер. Отпер
дверь я увидел, что китаянки исчезли.
– Какая жалость.
– Вот и я тогда так подумал.
– Что же ты стал делать? Выпил, наверно.
– Да. Я выпил, а потом еще раз принял душ, хорошенько
вымывшись с мылом, и тут меня стали вдвойне одолевать сожаления.
– Un doble remordimiento?
– Нет, не двойное сожаление, а два рода сожалений. О
том, что я спал с тремя девушками, и о том, что они исчезли.
– Со мной по утрам тебя тоже, бывало, одолевали
сожаления. Но ты быстро с ними справлялся.
– Верно. Я со всем умею быстро справляться, такой я
человек. И я всегда был подвержен сожалениям. Но в то утро в отеле сожаления
были просто гигантские, и притом вдвойне.
– И ты опять выпил.
– Как это ты догадалась? Да, а потом позвонил своему
миллионеру. Но его нигде не было. Ни дома, ни в конторе.
– Наверно, он был в своем «Доме греха».
– Скорей всего. И туда же отправились мои китаянки,
рассказать, как у нас прошла ночь.
– Но где он сумел раздобыть трех таких красивых
девушек? В Гаване теперь трех красавиц не раздобудешь. Ты не представляешь
себе, как я сегодня намучилась, чтобы достать что-нибудь сносное для Генри и
Вилли. Правда, утром это еще труднее.
– Ну, у гонконгских миллионеров это было поставлено
по-деловому. Их агенты рыскали по всей стране. По всему Китаю. Совсем как
антрепренеры бейсбольной команды «Бруклин Доджерс» в поисках пополнения. Только
в каком-нибудь городе или деревне объявится красавица, они уже тут как тут –
купили и доставили для обучения, выхаживания и подготовки.
– Но как эти девушки могли выглядеть утром не хуже, чем
вечером, ведь, наверно, у них были прически muy estilizado
[75], как у всех
китаянок. А чем сложнее прическа, тем трудней сохранить ее после такой ночи.
– А у них вовсе не было сложных причесок. У них волосы
были подрезаны и распущены по плечам, как носили в то время американки, да и
теперь еще многие носят. И чуть-чуть завиты. Так этому С. В. нравилось. Он
бывал в Америке и, наверно, смотрел американские фильмы.
– И больше они у тебя не появлялись?
– Появлялись, но уже по одной. С. В. посылал их мне
время от времени в виде подарка. Но трех сразу больше никогда не посылал. Они
были новенькие, понятно, что он их приберегал для себя. И кроме того, он
говорил, что не хочет подрывать мои моральные устои.
– Наверно, хороший был человек. А где он теперь?
– Его, кажется, расстреляли.
– Бедняга. Мне очень поправилась эта история, Том, и ты
ее рассказал по возможности деликатно. И вроде бы сам немного развеселился.
Вроде бы так, подумал Томас Хадсон. Ну что ж, для этого я
сюда и пришел. Разве нет?
– Слушай, Лил, – сказал он. – Не хватит ли
нам пить?
– А как ты себя чувствуешь?
– Лучше.
– Подай Томасу еще двойной замороженный, без сахара. А я
уже немножко пьяненькая. Мне больше ничего не надо.
Я действительно чувствую себя лучше, подумал Томас Хадсон.
То-то и странно. Всегда тебе становится лучше, все в конце концов
преодолеваешь. Только одного нельзя преодолеть, это – смерти.
– Ты была когда-нибудь мертвая? – спросил он Лил.
– Конечно, нет.
– Yo tampoco[76].
– Зачем ты так говоришь? Мне страшно, когда ты так
говоришь.
– Я не хотел пугать тебя, милая. Я никого не хочу
пугать.
– Мне приятно, когда ты называешь меня милая.
Все это без толку, подумал Томас Хадсон. Неужели нельзя
придумать что-нибудь другое, не менее действенное, чем сидеть и пить во
«Флоридите» с потасканной старушкой Лил на том конце стойки, где обычно сидят
старые шлюхи и напиваются в лоск? У тебя только четыре свободных дня, неужели
же нельзя провести их как-нибудь получше? Где? – подумал он. У Альфреда, в
его «Доме греха»? Тебе и здесь неплохо. Где найдешь лучшую или хотя бы
равноценную выпивку, а раз уж ты взялся пить, так пей, братец, на всю катушку.
Этим ты сейчас занят, и пусть это занятие будет тебе по душе – по душе на всех
частотах. Ты всегда одобрял и любил это занятие, так что изволь любить и
сейчас.
– Люблю, – сказал он вслух.
– Что?
– Пить. Не просто пить, а пить вот эти двойные
замороженные, без сахара. Если бы выпить столько, сколько я выпил, да с
сахаром, пожалуй, стошнило бы.
– Ya lo creo[77]. А если бы кто другой выпил столько,
сколько ты, да без сахара, он, наверно, умер бы.
– Может, я тоже умру.
– Еще чего! Ты просто побьешь свой рекорд, а потом мы
пойдем ко мне и ты заснешь и на самый худой конец будешь храпеть.
– А я храпел последний раз?
– Horrores[78]. И называл меня десятью разными именами.
– Извини.
