– Ничем, – сказал он.
– Можно я останусь и буду с тобой?
– Едва ли в этом есть смысл, – сказал он. –
Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты
умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.
– Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом
дожидаться твоего возвращения.
– Не стоит, – сказал он. – Я никогда не знаю,
когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь,
пока мы не уйдем в рейс.
– Хорошо, – сказала она. – Я побуду с тобой
это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как
только ты скажешь, что можно.
– Эта комната никак не связана с Томом.
– Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню
отсюда.
– Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по
стакану вина?
– Бутылку вина, – сказала она. – Он был такой
красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.
– Послушай, из чего ты сделана?
– Из того, что ты любишь, – сказала она. – С
примесью стали.
– Не пойму, куда девались все слуги, – сказал
Томас Хадсон. – Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но
кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно
уже, наверно, холодное.
Он откупорил бутылку и налил два стакана. Это было то вино,
которое он приберегал для своих возвращений и пил его, уже успев поостыть после
рейса, и на поверхности дружелюбно вскипали мелкие аккуратные пузырьки.
– За нас и за все, чего у нас уже нет, и за все, что у
нас будет.
– Было, – сказал он.
– Было, – сказала она. Потом она сказала: –
Единственное, чему ты всегда оставался верен, – это хорошему вину.
– Большое достоинство, не правда ли?
– Извини, мне не нужно было упрекать тебя утром, что ты
много выпил.
– Ты знаешь, это мне очень помогает. Смешно, а это так.
– Что именно – то, что ты пил, или упреки?
– То, что я пил. Замороженное, в высоких стаканах.
– Возможно. И я впредь воздержусь от замечаний – разве
насчет того, что в этом доме очень трудно дождаться какой-нибудь еды.
– Умей терпеть. Сколько раз ты меня этому учила.
– Я терплю, – сказала она. – Только я
голодна. Я теперь понимаю, почему люди едят на поминках.
– Ничего, будь циничной, если тебе от этого легче.
– И буду, не беспокойся. Не прикажешь ли извиняться за
каждое сказанное слово? Я уже раз извинилась, хватит.
– Слушай, ты, – сказал он. – Я живу с этим на
три недели дольше тебя и, должно быть, уже нахожусь в другой стадии.
– Ну конечно, ты всегда в другой стадии, более
значительной и интересной. Я тебя знаю. Не пора ли тебе возвращаться к своим
шлюхам?
– Может быть, ты все-таки перестанешь?
– Нет. Мне так лучше.
– Кто это написал «Помилуй всех женщин, Мария»?
– Мужчина, конечно, – сказала она. – Какая-то
сволочь в брюках.
– Хочешь, я прочитаю тебе эту вещь целиком?
– Нет. И вообще ты мне уже надоел со своим «на три
недели дольше» и со всем прочим. Если я нестроевая, а ты занят чем-то настолько
секретным, что даже спишь только с кошкой, чтобы не проговориться во сне, это…
– Тебе все еще не ясно, почему мы расстались?
– Расстались потому, что ты мне надоел. Ты всегда любил
меня, и не мог не любить, и теперь не можешь.
– Это верно.
Рядом, в столовой, стоял мальчик-слуга и все слышал. Он и
прежде не раз становился невольным свидетелем ссор и всегда огорчался этим так,
что его даже в пот кидало. Он любил своего хозяина, любил его кошек и собак и с
почтительным восхищением относился к красивым женщинам, бывавшим в доме, и,
когда они ссорились, ему было невыразимо грустно. А эта женщина красивее всех
других, и все равно кабальеро ссорится с ней, и она говорит кабальеро недобрые
слова.
– Сеньор, – сказал он, подойдя к двери. –
Простите великодушно. Но не выйдете ли вы в кухню, мне нужно кое-что передать
вам.
– Извини, дорогая.
– Все какие-то тайны, – сказала она и налила себе
еще вина.
– Сеньор, – сказал мальчик, когда они
вышли. – Звонил лейтенант и просил вас немедленно явиться, даже повторил
два раза: немедленно. Он сказал, что вы знаете куда и что это по делу. Я не
хотел разговаривать по нашему телефону и позвонил из деревни во «Флоридиту».
Там мне сказали, что вы поехали сюда.
– Хорошо, – сказал Томас Хадсон. – Большое тебе
спасибо. Пожалуйста, изжарь нам с сеньорой яичницу и скажи шоферу, чтобы
готовил машину.
– Слушаю, сэр.
– Что случилось, Том? Что-нибудь нехорошее?
– Меня вызывают на работу.
– Ты ведь говорил, что в такой ветер нельзя.
– Говорил. Но это не от меня зависит.
– Мне остаться здесь?
– Оставайся, если хочешь. Можешь почитать письма Тома,
а к шести мой шофер отвезет тебя на аэродром.
– Хорошо.
– Можешь взять письма себе, если хочешь, и фотографии
тоже, и все, что попадется. Просмотри все ящики моего стола.
– А ты все-таки изменился.
– Может, кой в чем и изменился, – сказал
он. – Пойди в мастерскую, взгляни на работы, – сказал он. – Там
есть неплохие вещи, написанные раньше, до всего. Возьми что понравится. Есть
твой портрет, неплохой.
– Я возьму его, – сказала она. – Какой ты
хороший, когда ты хороший.
– Почитай и ее письма, если захочешь. Среди них есть
уникальные, прямо хоть в музей. Их тоже можешь взять, если это тебя позабавит.
– Ты, видно, думаешь, что я разъезжаю с сундуком.
– Ну, прочтешь, а потом спустишь в унитаз в самолете.
– Вот разве что.
