Сисси принимала мое падение близко к сердцу. Видеть, как я день за днем падаю все ниже, доставляло ей такое удовольствие, что она, наверно, испытывала что-то вроде чувства вины, и потому ей взбрело в голову не вытащить меня — на это у нее не было сил, а главное, желания, — но несколько смягчить мои мучения и отвлечь от черных мыслей. Она решила выводить меня на люди. Я больше не представляла для нее никакой опасности: я была мусором. Обо мне не требовалось ничего узнавать, все и так было написано на моем запущенном лице. Ни выражения, ни возраста, впалые щеки, желтые зубы, пересушенные волосы, мешки под глазами, правый край верхней губы обвис, и моя улыбка исказилась, превратилась в веселенькую ухмылку мертвеца. От меня остались кожа да кости. Теперь, по мнению Сисси, меня можно было вывести в свет.
И я ходила с ней каждый вечер. Мы шатались из бара в бар, одетые как дешевые шлюхи, увешанные фальшивыми драгоценностями, выпить виски со льдом, присматривая кого-нибудь на вечерок. Мы встречали друзей Сисси, старых друзей, которых она видела только по ночам, компанию неудачников, жаждущих реванша, которые, по ее словам, меня поймут, поймут мою историю. Они не понимали, но платили по счету. В любом случае большего я от них и не требовала. Иногда кто-нибудь из них останавливал свой выбор на мне, приземлялся рядом и всю ночь напролет глушил меня текилой, скверным кокаином и избитыми комплиментами. И я сдавалась, потому что приходилось сдаваться. Сдавалась в сортирах, где по крайней мере все кончалось быстро, или во взятых напрокат тачках. Или в комнатах для прислуги. Я сдавалась на заре, в тот размытый час, когда от ночи больше ничего не ждешь, когда боишься собственной постели. Как правило, у них толком не стояло, мне даже резинку не удавалось надеть, трахались плохо, как-то утилитарно, под грохот мусоровозов.
А на следующий вечер мы встречались снова, садились за один столик. Они скользили по моим губам поцелуями, хихикали, стиснув челюсти, немного смущались. А я нет.
Это была настоящая компания лузеров, мы нашли друг друга. В ней был десяток постоянных членов и еще десяток случайных. Мы с Сисси принадлежали к постоянным членам. Сисси была профессиональная «звездная» подстилка, неудавшаяся актриса, счастливая идиотка. Я тоже была неудавшаяся актриса — необходимый минимум очков, — вышла из грязи, к тому же шизофреничка. Таковы были наши дворянские грамоты, за них нас и признали, иначе и не приняли бы в Общество анонимных лузеров, вариант групповой терапии из самых отвратительных. Полю было сорок, у него был свой порнотеатр, и большую часть времени он проводил за сочинением писем в Министерство культуры, требуя реабилитации этого непризнанного искусства. Рик, он же Рикардо, имел счастье время от времени играть роль кислотника в детективном сериале на М6, роль десятого плана. Робер, главная беда которого состояла вовсе не в том, что он носил имя Робер, родившись во второй половине 70-х, Робер был сценаристом, причем проклятым: сценаристом — потому что он сам так решил, а проклятым — потому что за последний десяток лет, стоило ему поставить последнюю точку в энном варианте «сценария века», как буквально через неделю на экраны выходил точно такой же фильм: та же тема, та же история, то же название, вплоть до имен персонажей и городов, где происходило действие. Сценарий века отправлялся в корзину, а с ним вместе и вера в жизнь его автора, покуда тому не приходила в голову новая идея века, которую ждала та же судьба. И как правило, после полуночи Робер был сама горечь и бунт, бунт против этих неудач, которые происходили не по его вине, тем более что, ко всему прочему, он вроде как нес ответственность за неудачи собственного брата, который хотел стать режиссером, то есть подразумевалось — снять настоящий шедевр, и который перебивался как мог: свой последний чек он получил от сети дорожных ресторанов, сняв о них корпоративный фильм.
Еще был Люка, совмещавший функции светского репортера в какой-то дохлой газетке и редактора на полставки в телевизионных проектах о друзьях звезд, каковые проекты редко выходили за рамки пилотных выпусков. Была Клер, беглянка из ситкомов, некогда властительница дум двенадцати — пятнадцатилетних, которая так и не оправилась после своей обложки ОК Podium и фотографии в Jet-Set, Клер со своим привилегированным статусом, потому что ее, единственную из нас, иногда узнавали на улицах. Ее лучшая подруга, «Беренис, привет, певица», — она пела под душем, не пропускала ни одного кастинга на реалити-шоу, переспала со сборной Франции в полном составе и дублировала на телевидении «Моделей», и наконец, Николя, который писал желудки на цветном фоне и называл это Искусством, и еще другие, чьи лица, имена и неудачи я путала, девушки и парни, смазливые, уже потасканные, с заурядными физическими данными, заурядными именами, заурядными судьбами.
Мы были озлобленными алкоголиками, пошлыми и пафосными. Мы даже не были проклятыми артистами, мы просто не были артистами. Мы попытались свести искусство к своей маленькой выгоде: мы хотели славы и бабла. Звездой не становятся без достаточных причин. У нас не было ни идей, чтобы за них бороться, ни идеалов, ни страстей, ни таланта, даже души почти не осталось. На самом деле все было нравственно, все было справедливо. Мы были проклятые карьеристы. Мы бы без зазрения совести производили дерьмо, лишь бы нами восторгались, лишь бы безумствующая толпа орала наши имена, имена знаменитостей, перед ночными кабаками. Мы бы несли заранее согласованную ахинею перед журналистами, продавались с потрохами на телевидении, да еще говорили спасибо, посылали в задницу светских фотографов, если они нам не нужны, участвовали в безнадежных гуманитарных акциях, чтобы нас хвалили, получали за так одежду от известных кутюрье, ездили бы по миру, представляли Францию за границей, судились с журналом «Вуаси», выдавая свою алчность за защиту права на частную жизнь, опустошали запасы напитков и столы с закусками на рекламных мероприятиях, осторожно высказывались по политическим вопросам, отправлялись, якобы стремясь к одиночеству, зимой на Сен-Бартельми, летом на Корсику, снисходительно выступали перед лицеистами, не забывая подчеркнуть, что не каждый может стать таким, как мы, сыпали бы кучей известных имен, заявляли, что не все у нас в шоколаде и мы такие же люди, и все это только для красного словца, и в конце концов поселились бы в XVI округе, потому что оказались не нужны в Голливуде. Мы бы скверно старели и отрицали, что делали пластические операции, женились на коллегах, потом разводились, негодовали в прайм-тайм, требуя прекратить всю эту рекламу, быть может, пересекли бы пустыню и восклицали потом, как хорошо вырваться из прогнившего мира шоу-бизнеса, спали бы с кем попало по первому телефонному звонку, опять женились на коллегах, уже других, опять отрицали, что делали пластические операции, завели бы детей, которые ни шатко ни валко двинулись бы по нашим престижным стопам и возложили на нас ответственность за свои неудачи — «слишком сильное давление», говорили бы они, притом в прессе, — под конец стали бы богаты, натянуто улыбались в телепередачах, глядя на свои записи в молодости, и в конце концов скончались бы от изнеможения, и весь Париж толпился бы на наших похоронах, оплаченных «Пари-Матч», и, быть может, «Пари-Матч» отдал бы нам одну-две или даже несколько обложек и разошелся бы большим тиражом, а может, даже разворот с черно-белыми фотографиями и плаксивыми воспоминаниями безутешных родных и близких, а может, что, к несчастью, тоже могло случиться, всего лишь жалкий, никому не интересный некролог, просто потому, что в редакции остался кто-то из приятелей.
