«Нет, нет, папа, папочка! – кричала она в отчаянии. – О Боже, мой папочка!..»
Тогда-то все и началось.
Иерусалим
В доме с ними теперь находился раввин – худой впечатлительный молодой человек. Он родился и вырос в Америке, как и многие другие поселенцы; на его подбородке виднелись лишь клочки бороды, и из-за толстых очков казалось, что глаза занимают половину лица. Когда наступала ночь, он собирал прихожан в гостиной подвального этажа и читал им проповеди, в качестве темы всегда выбирая главу 17 строфу 8 книги Бытия: «И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное; и буду им Богом».
Хар-Зион, как и другие, приходил на проповеди. Он покачивал головой и улыбался, когда раввин уверял их в том, что именно Божье провидение привело их к участию в священном «крестовом походе», что будущие поколения будут оглядываться на них с такими же чувствами признательности и гордости, какие они сами испытывают к героям еврейской истории. Хар-Зиону нравилось слушать дискуссии, посвященные Торе, чувствовать себя частью того богатого узора, каким была история еврейского народа. Еще в детстве они с братом Беньямином, очутившись в сиротском приюте (мать их умерла, а отец сошел с ума), часами вспоминали сюжеты из еврейской истории и предавались мечтам о том, как окажутся в земле своих предков и, подобно Иисусу Навину, Давиду и великому Иуде Маккавею, защитят ее от врагов Израилевых. Так они создали себе собственный мир, который стал для них подлинной реальностью и прибежищем от ежедневной горькой участи – холода, голода и побоев.
«Тора, Мишна и Талмуд – это единственное, что существует, – сказал им как-то отец. – Все остальное – не более чем иллюзия». Их отец был благочестивым человеком. Пожалуй, даже чересчур: он погружался в правоведческие фолианты, вместо того чтобы обеспечивать семью. Матери приходилось ночами подрабатывать швеей, чтобы свести концы с концами. Затем она умерла, и отец Хар-Зиона окончательно ушел с головой в свои занятия, читая целыми днями, бормоча что-то себе под нос; иногда он разражался дикими, безумными криками радости и говорил, что увидел в небесах семисвечник и что не за горами день искупления. В конце концов отца забрали в лечебницу, а Хар-Зиона и его брата поместили в детский дом, где одного упоминания об иудаизме было достаточно, чтобы нарваться на жестокие побои.
Хар-Зион осуждал излишнюю набожность и не желал бы посвятить свою жизнь религии. И все же в глубине души он завидовал тем, кто мог уйти из реального мира и существовать в исключительно религиозной и духовной среде. Увы, это было не для него. Он был человеком действия, поэтому и убежал с братом из приюта в Израиль, где вступил в армию и воевал с арабами; по этой же причине он сидел теперь здесь. Еще в детстве он понял, что одной веры недостаточно, надо действовать – встать и защитить самого себя; во что бы то ни стало следует оставаться верным Торе и в то же время не выпускать оружия из рук.
Проповедь раввина закончилась, и группа разбрелась: женщины начали готовить еду, а мужчины – охранять дом или штудировать Талмуд. Хар-Зион поднялся на крышу и разговаривал по мобильному телефону – один спонсор поздравил его, а затем сообщил, что правительство не преследовало «Воинов Давида» только потому, что организация Хар-Зиона ранее не совершала актов агрессии.
– В такие нелегкие времена, как сейчас, нам надо держаться вместе, Барух, – сказал спонсор Хар-Зиону. – Ведь нас будут травить международные организации Европы и ООН.
– Плевать, – ответил ему Хар-Зион. – Они ничего не сделают. Они ни на что не способны. Они ничтожества.
Он отключил телефон и некоторое время разглядывал вершину горы Скопус и корпуса Еврейского университета; на его глазах автобус с арабами медленно карабкался по крутому откосу дороги Бен Адая, выпуская клубы дыма из выхлопной трубы. Затем Хар-Зион спустился вниз по лестнице на второй этаж, включил свет и закрыл за собой дверь.
Он решил, что они с Ави уедут этой ночью; теперь, когда все успокоилось, они без проблем могут ускользнуть. Так всегда. Скачала надо заняться организационными вопросами и устроить широкую рекламную кампанию; затем – после завоевания – можно передать полномочия кому-то другому.
Он повернул ключ в замочной скважине и, убедившись, что ставни плотно закрыты, начал медленно стягивать с себя одежду. На противоположной стене висело треснутое грязное зеркало; раздевшись, Хар-Зион подошел к нему ближе, разглядывая свое отражение. Ниже шеи его кожа была похожа на красно-розово-коричневую мозаику; она была гладкая как стекло, и на ней не было волос – поверхность тела больше походила на пластик, чем на настоящую кожу. На лице Хар-Зиона появилось выражение удивления, как будто он после тринадцати лет и сотни пластических операций все же не мог поверить, что так выглядит.
Он пострадал из-за взрыва самодельного фугаса на юге Ливана. Сначала военные даже не могли выбраться из своего «хаммера», который перевернулся, и внутри их лизали языки бушующего огня. Хар-Зион, наверное, погиб бы там, если бы не Ави, который ехал в следующей машине, – он подбежал и вытащил его из пламени.
Когда Хар-Зиона эвакуировали, врачи были убеждены, что шансов у него нет. И все же он выжил, цепляясь за жизнь мертвой хваткой, подобно человеку, висящему над пропастью на одних пальцах. Недели, месяцы его терзала мучительная боль; по сравнению с ней любая пытка казалась наслаждением. Она разрывала его на клетки, на атомы, пока ничего не осталось, кроме боли; он стал воплощением боли, дикого, жестокого страдания. Однако он все перенес; он был непоколебимо уверен – Богу нужно, чтобы он жил. Содержанием его жизни теперь стала злоба. Не из-за того, что случилось с ним – хотя и это было ужасно, – а из-за младшего, любимого, брата, сгоревшего в том же «хаммере». Милый храбрый Беньямин!
Как загипнотизированный Хар-Зион смотрел на свое отражение в зеркале: его лицо чудом избежало языков пламени и по цвету кожи разительно отличалось от синевато-багрового калейдоскопа остальных частей тела. Издавая проклятия, Хар-Зион схватил бутылку с бальзамом, которая стояла сзади него на столе, набрал пригоршню жидкости и начал втирать ее в изуродованную кожу рук.
Пять раз в день ему приходилось выполнять этот ритуал. Врачи сказали, что кожа должна быть мягкой, влажной, эластичной. Иначе она обтянет его, как узкая куртка, и порвется от резкого движения. Хар-Зион отказался от активной деятельности и ограничился штабной должностью в военной разведке – нельзя было пропустить ни одной процедуры, он буквально мог разойтись по швам.
Он старательно втирал белую жидкость в плечи, грудь, живот, пенис, свисающий из лоснящегося шрама, образовавшегося на месте паха. «Дети есть? – спросили врачи. Узнав, что нет, мрачно покачали головами: – Теперь уже не будет». Там, внутри, ничего не осталось. Он не мог делать детей. Он потерял не только брата, но и детей. Он потерял потомство, о котором мечтали они с женой. А через три года от рака умерла и Мириам.
Он был теперь совершенно один, как оторванная кора дерева. Его наполняли лишь три чувства: вера, ярость и любовь к родине. Израиль заменил ему семью. Он жил местью за свою страну, местью всем арабам и антисемитам. И жаждал отдать жизнь ради сохранения этой страны.
