Лайла вопросительно посмотрела на него.
– Письмо или официальный документ?
– Письмо, как мне кажется. Старое. Возможно, даже средневековое. Или еще более древнее. Никакой пунктуации, сплошной набор букв и что-то вроде подписи в конце. Инициалы ГР.
Он облизал губы и в недоумении покачал головой.
– Сегодня у меня отгул, – сказал Робертс, глядя на Лайлу. – Могу посмотреть, если хочешь.
Лайла колебалась, зная, что она ему нравится, и не желая осложнять ситуацию.
Прежде чем она успела ответить вежливым отказом, Робертс сказал:
– Никаких обязательств. Дружеская помощь, ничего более. – И добавил: – Через полгода до меня дошло.
Она улыбнулась и положила руку на его плечо.
– Прости, Том. Наверное, ты думаешь, что я последняя стерва.
– Если честно, в немалой степени это и притягивает, – сказал он, тоскливо улыбнувшись.
Она сжала его руку.
– Было бы здорово, если бы ты посмотрел на письмо. С одним условием: я приготовлю обед.
– Жаль, что тебе не нужно каждый день взламывать коды, – сказал он смеясь. – Когда тебе удобно?
– Прямо сейчас, – ответила она, вставая из-за стола. – Думаю, я наслушалась Шенкера на неделю вперед.
Робертс надел пиджак, и они наскоро попрощались. Нуха окинула Лайлу удивленным взглядом, та в ответ слегка качнула головой, словно говоря: «Не то, что ты думаешь». Когда они проходили через двор, сзади раздавался крикливый голос Онза Шенкера:
– Йехуда Милан – последний претендент на роль спасителя отечества! Плевать на его военные успехи, в остальном он – прореха на человечестве!
– Неужто, Онз? – послышался голос Сэма Роджерсона. – Наверное, потому что он действительно умеет договариваться с палестинцами? Сам ты прореха!
– Ты антисемит, Роджерсон!
– Я антисемит?! Да у меня жена еврейка!
– Пошел ты, Роджерсон!
– Нет, пошел ты, Шенкер! Подотри свою жирную фашистскую задницу!
С террасы послышался скрежет стульев о пол и треск посуды. Затем другие посетители «клуба» попытались унять буянов.
К тому времени Лайла и Том Робертс уже вышли через холл гостиницы к сводчатому, увитому бугенвилией входу, и резкие голоса за их спинами постепенно угасли.
Тель-Авив, отель «Шератон»
– Когда меня спрашивают, почему я не приемлю так называемый процесс мирного урегулирования, почему верю в сильный Израиль с исключительно еврейским правительством и исключительно для евреев, без арабов, я обычно рассказываю о своей бабушке.
Хар-Зион глотнул кофе и провел взглядом по сидевшим впереди людям, пришедшим на организованный им обед. Народу было много, в основном бизнесмены, большинство американцы. Сто человек гостей, с каждого по двести долларов – хорошие деньги даже по масштабам «Шаалей Давид». А впереди еще частные приношения, как минимум в два раз больше. Пятьдесят тысяч. Очень неплохие деньги.
Но Хар-Зион все равно был недоволен. Он терпеть не мог подобные мероприятия. Дорогие костюмы, формальные беседы, бесконечные улыбки и рукопожатия – это не для него. Он предпочитал действие: ожесточенный бой, к примеру, или захват арабского дома, когда на улицы выходят тысячи визжащих демонстрантов. Вот тогда он чувствовал себя как рыба в воде.
Он по инерции взглянул на кресло справа: в нем обычно сидела его жена Мириам, пока рак не убил ее. Теперь он увидел там пожилого раввина в большом штреймеле
[37]
. Хар-Зион смущенно посмотрел на него и, покачав головой, продолжил выступление:
– Бабушка по материнской линии умерла, когда мне было всего десять лет, и я так и не узнал ее по-настоящему. Однако даже за те несколько лет я понял, насколько она необычная женщина. Ни в каком ресторане не готовят то, что делала она: борщ, фаршированную рыбу, кнейдлахи
[38]
. Идеальная еврейская бабушка!
По залу пробежал легкий смешок.
– Но она умела не только великолепно готовить. Никого не хочу обидеть, и тем не менее она знала Тору лучше всех раввинов, которых я встречал в своей жизни.
Он повернулся лицом к сидевшему рядом раввину, и тот великодушно улыбнулся в ответ. По залу снова прокатилась волна усмешек.
– Еще она пела так, как не поет сейчас ни один хазан
[39]
. Стоит мне закрыть глаза, и я слышу, как она напевает, нежно, словно чайка. У нее точно получилось бы лучше очаровать вас, чем у меня!
Третий раз зал разразился смехом, и несколько голосов выкрикнули «Неправда!». Хар-Зион поднес стакан к губам и сделал еще один глоток воды.
– Бабушка была сильной и храброй женщиной. Два года она провела в Гросс-Розене.
На этот раз в зале воцарилось молчание, и все взгляды устремились на Хар-Зиона.
– Я очень любил бабушку, – продолжил он, ставя стакан на место. – Она многому меня учила, рассказывала такие интересные истории, играла со мной в разные игры. И тем не менее она никогда не прижимала меня к груди и не обнимала так, как это делают бабушки. Особенно еврейские бабушки…
Гости замерли, напряженно ожидая, к чему клонит выступающий. Кожа Хар-Зиона ныла и зудела так, будто на него нацепили смирительную рубашку и насыпали туда перца. Он просунул палец за воротник, стараясь немного расширить его, чтобы унять зуд.
– Сначала я попросту не обращал на это внимания. А с годами стал задумываться: «Может, бабушка не любит меня? Может, я сделал что-то не так?» Я хотел спросить, почему она не обнимает меня, но догадывался, что она не хочет говорить об этом, и я так и не спросил ее. Только все же мне было грустно и как-то не по себе.
Стоявший позади него Ави кашлянул, и в повисшей в зале леденящей тишине звук кашля прокатился как раскат грома.
– Лишь когда бабушка умерла, мать разъяснила мне, в чем было дело. Бабушка выросла в маленьком местечке на юге России. По субботам к ним заваливались пьяные казаки. Евреи запирались по домам, но казаки выламывали двери, избивали людей и нередко убивали. Они делали это просто так, без особой причины, забавы ради. Еврей виноват уже в том, что он еврей.
Две сотни глаз впились в Хар-Зиона. Сидевший рядом раввин уставился на колени и грустно качал головой из стороны в сторону.
– В один из таких налетов казаки схватили мою бабушку. Ей тогда было пятнадцать лет. Красивая девочка с длинными волосами и блестящими глазами. Думаю, вы сами можете догадаться, что они с ней сделали. Впятером, в дупель пьяные, на улице, чтобы все видели… Но этого им было мало. Они захотели захватить что-нибудь на память. И знаете, что именно?
