«На последнее заседание в столь обильном на интереснейшие встречи семестре был приглашен профессор Магнус Топпинг с захватывающим докладом на тему „Вильгельм Короткий и тайна Кастельомбра: нацисты и сокровища…“. В своем глубоком и, как всегда, ярком выступлении профессор Топпинг рассказал собравшейся публике, как в ходе работ с архивами инквизиции он обнаружил неожиданную связь между легендарным сокровищем катаров и так называемой „тайной Кастельомбра“. Как гласит средневековое предание, в этом замке в Лангедоке (регион на юге Франции) хранилось какое-то бесценное сокровище. Докладчик начал выступление с увлекательного экскурса в мир иудейских культов, затем раскрыл перед аудиторией секреты нацистской археологии и поведал об ужасах инквизиции (Вильгельм Короткий считался одним из самых лютых ее следователей). Одним словом, вечер получился просто супер – не то что занудные семинары в колледже. Прибавьте к этому бутыль „Лагавулена“, которую самолично раздавил наш почтенный гость, и вы заплачете горькими слезами оттого, что не пришли на эту встречу!»
Отчет разочаровал Лайлу: вместо Вильгельма де Релинкура речь шла о каком-то инквизиторе, а большую часть статьи занимал самодовольный студенческий стеб. Она настолько устала и мозг ее в такой степени был засорен квазиисторической бредятиной, что, лишь пересмотрев текст, журналистка почувствовала связь со своими поисками. Лайла сделала над собой усилие и, постаравшись собрать рассеивающееся внимание, стала всматриваться в подрагивающие строки на мониторе. Вдруг, словно птица из зарослей, из гущи мало относящихся к делу деталей выскочило слово «Кастельомбр».
Лайла задумалась. «Кастельомбр, Лангедок, Кастель, К.», – завертелось в уставшей голове. Она нахмурила лоб, стараясь припомнить, с чем может быть связано это название. Внезапно она вскочила и стала рыться в бумагах, пока не нашла перевод зашифрованного письма. Лайла поднесла его поближе к лампе и, скользнув взглядом по тексту, как завороженная остановилась на фразе: «Посылаю тебе эту вещь, так как знаю, что в К. она будет в сохранности».
– Господи! – прошептала Лайла.
Она еще раз перечитала отчет и записала кое-что в блокнот, затем добавила страницу в «Избранное» и набрала слово «Кастельомбр» в «Гугле». Выскочило шесть ссылок. Она нажала на первую, «Генеалогия графов Кастельомбра». Некоторое время экран был совершенно белым, затем постепенно стали появляться очертания родового древа, или, скорее, кустарника, с десятками имен. Глаза Лайлы тотчас же остановились на имени в самом центре монитора.
– Есть! – торжествуя, закричала она.
Деревня Куйерам, между Луксором и Кусом
– Палестинцы – наши братья в Аллахе. Никогда не забывайте об этом. Их страдания – наши страдания. Когда бульдозерами давят палестинские дома, давят наши дома. Когда насилуют палестинских женщин, насилуют наших женщин. Когда вырезают палестинских детей, убивают наших детей.
Пронзительный и бесстрастный голос шейха Омара абд-эль-Карима эхом разносился по деревенской мечети – небольшому зданию с отбеленными стенами и куполообразной крышей. Лучи утреннего солнца, преломляясь в разноцветных витражах, наполняли мечеть тусклым светом. Несколько десятков мужчин, в основном молодых феллахов, одетых в джеллабы, стояли на коленях на расстеленном по полу ковре. Их гневные взгляды были направлены в сторону ораторствовавшего с кафедры муллы. Халифа расположился у самого входа в помещение, как бы не решаясь войти внутрь.
– Наш священный долг как мусульман бороться с евреями до последней капли крови, – продолжал шейх, указывая вверх худым пальцем. – Ибо этот жадный, мелочный, лживый, коварный народ всегда был и будет врагом ислама. Кто, как не евреи, отказал святому пророку Мохаммеду, когда он явился в Ясриб? Разве не евреи заклеймены в Священном Коране за их злобу и неверность? И разве не ясно написано в «Протоколах сионских мудрецов», что они жаждут власти над всем миром, а нас стремятся превратить в рабов?
Шейх, седовласый старец с длинной густой бородой, был одет очень скромно: темный кафтан облегал сутулое тело, вокруг головы обмотана обычная чалма из дешевой ткани, на горбатом носу – толстые линзы в пластиковой оправе. Шейху давно запретили проповедовать в Луксоре. (Впрочем, Халифа подозревал, что причиной этого был не антисемитизм, а открытые обвинения правительства в коррупции, которые он себе позволял.) С тех пор абд-эль-Карим перебрался в удаленные деревушки, пропагандируя среди полуграмотного населения свою фундаменталистскую версию ислама.
– С сионистскими оккупантами не может быть никаких соглашений! – кричал он срывающимся на фальцет голосом. – Разве вы можете говорить с шипящей коброй? А дружить с бешеным быком? Нет, с такими тварями возможно только одно обращение: их надо изничтожать, искоренять, как сорняки. Священный Коран говорит нам: «Для неверных уготовлено постыдное наказание… да будет неверным ад вечной тюрьмой!»
Стоявшие перед проповедником слушатели начали одобрительно перешептываться. Один из них, парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, с пушком на подбородке и над верхней губой, грозно замахал кулаком и закричал: «Аль-Маоот ли йехуди-еен!»
[52]
Его возглас подхватили и остальные, так что витражи мечети задрожали от громогласного ритмичного скандирования: «Смерть! Смерть! Смерть!» Халифа посмотрел на этих озлобленных людей и, вздохнув, вышел обратно на крытое крыльцо. Там он обулся в свои туфли, стоявшие в ровной шеренге потрепанных сандалий прихожан. Затем потоптался еще немного на крыльце, вслушиваясь в призывы шейха к джихаду против израильтян и всех, кто их поддерживает, и выбрался на площадку перед мечетью, жмурясь на ослепительном утреннем солнце.
Он не выносил такие проповеди. Его возмущало, когда люди оправдывали фанатизм и разжигание расовой вражды выдержками из Корана. Но не было ли и в нем самом крупицы той нетерпимой силы, которая заставляла людей негодовать от сообщений о насилии над палестинцами и требовать отмщения израильтянам? Не говорила ли и в нем иногда в такие моменты слепая жажда мести?
Халифа покачал головой и закурил, присев в узкой полоске тени у входа в мечеть. Никогда раньше он не задумывался об истинности того, во что верил, во что должен был верить. Даже в самые тяжелые часы – когда умерли родители и старший брат, когда пришлось уйти из университета, когда давила нестерпимым бременем нищета, – даже тогда Халифу не оставляло чувство уверенности в том, что он делает. И лишь занявшись расследованием этого дела, он почувствовал, как начали размываться основы его мировоззрения. «Всегда иди туда, где тебе страшно, и всегда старайся понять та, что не понимаешь, – говорила ему Зенаб. – Только так ты сможешь развиваться и становиться лучше». Но он не чувствовал, что взрослеет. Напротив, Халифу не оставляло ощущение, что его личность постепенно распадается на мелкие кусочки, как разбитое зеркало, и он сомневался, сможет ли когда-нибудь снова собраться в единое целое. Выйдя из мечети, заполненной яростными фанатиками, в этой забытой Богом деревушке с покосившимися домиками из глины, он еще острее осознал свое одиночество.
