Лайле показалось, что это имя ей где-то уже встречалось, но сейчас на нее сыпалось так много новой информации, что она не смогла сразу сообразить, где именно.
– И что было дальше?
– Я проверил, не опубликовал ли Хот признание Беренгара. Выяснилось, что нет. Вообще я раньше никогда не слышал о нем, что было странно, учитывая, насколько узок круг специалистов по катарам. Я даже подумал, что Хот не заметил признания. Но на всякий случай я связался с одним знакомым специалистом по нацистам из Тулузы, и – вы не поверите! – оказалось, что меньше чем через неделю после просмотра парижского регистра тот же самый Дитер Хот появляется в самом сердце Лангедока, в современной деревне Кастельомбр, в сопровождении штурмового отряда СС. И как вы думаете, что они там делают?
Лайла покачала головой. Топпинг присел на подоконник и криво улыбнулся.
– Копают.
Лайла вытаращилась на него.
– Серьезно?
– Так мне сказали, по крайней мере.
– И они нашли что-нибудь?
Снова ухмылка появилась на губах у профессора.
– По всей видимости, да, хотя что именно, не могу сказать. Как я уже говорил, я не специалист по нацистским археологам.
Он сверху взглянул на нее, затем, спрыгнув с подоконника, прошел на кухню и стал рыться в буфете. Откинувшись в кресле, Лайла потянула пиво.
– А кто этот ваш приятель из Тулузы? – спросила она.
– Я бы не стал называть его своим приятелем, – отозвался Топпинг. – Скорее, случайный знакомый. Встретил его пару лет назад, когда был в академическом отпуске в Тулузском университете. Хозяин антикварной лавки около собора Святого Сернина. Странный человек. Эксцентричный. Зато о нацистах знает буквально все. Жан Мишель Дюпон, так его, кажется, зовут.
Вновь имя показалось Лайле отдаленно знакомым. Она прикрыла глаза и постаралась представить, что может быть общего между Дитером Хотом и Жаном Мишелем Дюпоном.
И вдруг ее осенило. Ну конечно, статья про нацистских археологов, которую она читала в Интернете позапрошлой ночью. Она моментально открыла глаза и, просмотрев свою папку, вытащила распечатку с веб-сайта со статьей.
«13 ноября 1938 г.
Обед об-ва «Туле», Вевельсбург. Все радостно обсуждают события 9—10. ВфЗ: «Надежды евреев рушатся на глазах». ДХ: «Они обрушатся окончательно, если удастся найти клад де Релинкура». Затем долгая дискуссия о катарах и т.п. Фазан, шампанское, коньяк. ФК и ВЯ извиняются».
– О Господи, – прошептала Лайла. – Он знал. Де Релинкур и Кастельомбр. Он понял…
– Что вы сказали? – спросил Топпинг.
Лайла не заметила вопрос.
– А этот Дитер Хот, что с ним стало?
Топпинг вернулся в комнату, грызя яблоко.
– Погиб в конце войны. По слухам, осколок русского снаряда ему угодил в череп. По заслугам, как ни крути.
Он откусил еще и прислонился к кухонной двери.
– Не хотите поужинать? Здесь неподалеку, на Трампингтон-стрит, есть один очень милый греческий ресторанчик.
– Это шантаж?
Он улыбнулся:
– Несомненно.
Иерусалим
Хар-Зион затянул кожаные ремешки тефиллы
[68]
против часовой стрелки вокруг бицепса и левой руки и перчаток, убедившись, что коробочка со священными текстами находится точно рядом с сердцем. Он беспрестанно повторял слова молитвы: «Благодарю Тебя, о Всевышний Владыка Вселенной, что освятил наши дела и разрешил надеть тефиллы». Хотя в соответствии с предписаниями Торы полагается, чтобы бицепсы и кисти были обнажены, не желая выставлять напоказ свои страшные увечья, Бен-Рой получил разрешение раввина прикрывать покалеченные части тела одеждой. Завязав все семь ремешков, он прикрепил вторую тефиллу ко лбу, разместив коробочку на переносице. Кивнув Ави, он набросил на плечи молитвенную накидку и двинулся по солнечной эспаланде к Ха-Котел Ха-Маарави – единственной уцелевшей части древнего Храма, главной иудейской святыне. Хар-Зион не был здесь уже больше недели. В последнее время у него была расписана каждая минута, и он переживал, что не приходил к Стене. Сегодня вечером он наконец выкроил время. И было кое-что, что делало его приход небезопасным…
Хар-Зион подошел к Стене и встал ближе к ее левому краю. Он устремил взгляд на вздымавшееся ввысь каменное полотно, снизу усеянное густой россыпью белых комков – свернутых кусочков бумаги с текстами молитв или прошений, которые набожные иудеи вкладывали в расщелины. Днем у Стены толпились туристы с бумажными ермолками на головах, хареди в строгих черных костюмах и широкополых шляпах, мальчики, исполнявшие часть церемонии бармицва. Сейчас, кроме него и беспрестанно сгибавшегося в молитвенных поклонах старого иудея, у Стены не было ни души. Он оглянулся и, приложив ладонь к шершавой стене, начал произносить строки «Шемы».
«Живая история, – сказал о Стене его брат Беньямин, когда после изнурительного бегства из Советского Союза они все же оказались в Иерусалиме – городе мечты. – Точно отрывок из книги или песни». Этот образ остался в памяти Хар-Зиона и после смерти брата, причем с годами он становился лишь полнее и ярче, так что сейчас Хар-Зион ощущал вздымавшийся вверх кремового цвета массив не как след давно ушедшего в небытие мира, а как нечто живое, значимое, чуть ли не обращающееся к нему. Он почти слышал звучный, величественный голос, доносящийся из пустоты и воспевающий не только мудрецов и правителей дней минувших – Давида и Моисея, Соломона и Ездру, – но и, что было много важнее, великие события дня грядущего: воссоединение богоизбранного народа на Земле обетованной, восстановление Храма, воссоздание священного светильника во всей его былой красе. Эту стену давно окрестили Стеной Плача за то, что собиравшиеся у нее, обливаясь слезами, вспоминали столетия гонений и потерь. Но для Хар-Зиона Стена была не столько напоминанием о бедах прошлого, сколько монументом стойкости народа, выжившего несмотря ни на что, живым символом благости Бога, не покинувшего своих любимых детей, а также предвестником грандиозного праздника в близком будущем. Стена, как и народ Израиля, выдержала страшные испытания, как от природных стихий, так и от рук человеческих, – но стоит и, несомненно, будет стоять в веках, ибо Бог никогда не оставит свой народ. Как только он закончил нашептывать слова молитвы, высокий широкоплечий человек подошел слева и, тяжело дыша, будто после бега, встал вплотную к поверхности Стены, так что невозможно было различить даже самые общие черты его лица. Старик хасид к тому времени уже исчез, и пришедший остался наедине с Хар-Зионом.
– Ты опоздал, – сказал Хар-Зион чуть слышно. Мужчина еще глубже погрузился в тень и забормотал что-то, извиняясь.
Хар-Зион засунул руку в карман, извлек оттуда маленький бумажный сверток и вложил его в щель в Стене.
