Единственное, что приходило в голову, — это поехать в Англию и увидеть все своими глазами. Моника собиралась сначала навестить Мадж и прощупать почву. Отношения матери и дочери не обязательно предполагали, что миссис Круден вскинется на защиту Ричелдис только потому, что она ее мать.
Одной из излюбленных тем бывшей издательницы была, как она говорила, «идиотская прихоть» короля, который предпочел жениться по любви на этой хищнице Симпсон.
[50]
Мадж Саймона не слишком-то жаловала и не скрывала, что не одобряет выбор Ричелдис. Поэтому Моника вполне могла рассчитывать если не на понимание, то хотя бы на сочувствие. К тому же, решила она, обстановку лучше выяснять на месте.
И все-таки Моника переживала. Любовь к Саймону не настолько ожесточила ее сердце, чтобы она с легкостью могла нанести такой удар лучшей подруге. А других вариантов она не видела. Либо все, либо ничего.
Может, оно и к лучшему, что состояние Мадж не располагало к откровениям? Она ведь могла и в ярость прийти, узнав, что малышка Тэтти Корэм увела мужа у бедняжки Ричелдис. С другой стороны, мадам была столь непредсказуема, что запросто могла выдать нечто вроде: «Честно говоря, я всегда была против брака моей дочери и Саймона Лонгворта…»
А вдруг своей любовью к Саймону она разобьет сердце обитателям Патни или Сэндиленда? Монике действительно страстно захотелось повидать их прежде, чем все откроется. Ей просто необходимо было их увидеть. Это было бы все равно как ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон. В Париже у нее друзей не было, посоветоваться было не с кем, и ее тянуло в Англию, словно магнитом. А вдруг ей все пригрезилось?
Еще один тяжелый разговор предстоял с леди Мейсон. Эта была не слишком щепетильна в вопросах морали, но к Ричелдис относилась, как к священной корове. Моника написала Белинде сбивчивое письмо, попросила о встрече. Любопытная подруга не заставила себя упрашивать.
Позвякивая браслетами и цепочками, в солнцезащитных очках (это в ноябре-то!), Бел возникла на пороге женского клуба и, отыскав глазами Монику, кинулась к ней со словами:
— Выкладывай, что у тебя стряслось, не томи! Умираю от любопытства.
Моника оглянулась, ища взглядом ящерицу с «Private Eye», но та уже ушла. Журнала на столике тоже не было видно. Кроме подруг, в уютном зале, оформленном в кофейных тонах, никого не было. Белинда всегда недоумевала, почему Моника выбрала именно это учебное заведение. Здесь все было слишком академично, и леди Мейсон тут смотрелась, как сорока, случайно залетевшая на лебединое озеро, — ее зеленый костюм и вытравленные волосы, крашенные «перьями», явно выбивались из аскетично сдержанной обстановки. Моника смотрелась куда более уместно: туфли без каблука, юбка в складку, строгий бордовый кардиган, аккуратненькая головка, не обезличенная боевой раскраской.
— А тут выпить дают?
— Ты про спиртное? Наверно. Тебе может показаться странным, но, проведя некоторое время вдали от Англии и снова попав в Лондон, так приятно оказаться в подобном заведении — в Париже иногда не хватает здешней чопорности, к тому же тут и цены вдвое ниже.
— Ох, подруга, ты совсем дошла, как я погляжу. Принесите мне, пожалуйста, водку с тоником, если здесь это есть.
Официантка в черном платье и накрахмаленном фартучке словно возникла со страниц комедий Бена Трейверса.
[51]
Моника попросила рюмку сухого черри, чтобы составить компанию Белинде.
— С утра шаталась по галерейкам на Бонд-стрит. Видела прелестного Вюйяра.
[52]
Чуть было не купила. Сто лет уже не возникало такого желания. Но я решила не отступать от своих правил.
— Вся эта чушь про то, чтобы не покупать ничего, что не влезет тебе в сумочку?
— Вот он-то как раз вполне мог туда поместиться.
— А как твои шторы?
— Бог с ними, вдруг когда-нибудь придется продавать квартиру.
— Душа моя, надеюсь, ты приехала в Лондон не затем, чтобы обсуждать квартирный вопрос?
— Само собой. Я вообще не уверена, что хочу что-то обсуждать. — Моника помолчала, потом добавила: — Не дави на меня, Лин, ладно? Я должна тебе кое-что сказать, но у меня духу не хватает.
— Никак замуж собралась?
— Не совсем.
— Бог ты мой, ты меня пугаешь, — Белинда сверкнула белоснежными зубами. Кусочки льда звякнули о стекло рюмки, когда она залпом осушила ее.
— Я сама боюсь. Ты же меня знаешь. Все так странно. Я так не привыкла. Я даже не очень верю, что со мной это происходит.
— Значит, я была права. Появился кто-то.
— Твой тон подразумевает «наконец-то». Уверяю тебя, я прекрасно обходилась без этого пятнадцать лет.
— Видимо, перестала обходиться. Так?
— Поэтому мы и здесь.
— Мона, — неожиданно встревоженно сказала леди Мейсон, подавшись вперед и коснувшись запястья Моники. — Надеюсь, это не Жюль? Мне неловко тебя спрашивать, но…
— Жюль? А кто это?
— Я же тебе писала про него…
— Прости… У меня совсем голова кругом идет.
— Уф-ф… Отлегло… Знаешь, я почему-то перепугалась, что ты хочешь со мной встретиться, чтобы сказать, что положила глаз на Жюля. Прости, — горькая усмешка мелькнула в голосе Белинды, — но тут бы нам было не о чем говорить. Единственное, чего не должна делать приличная барышня, — это уводить мужика у лучшей подруги.
— …
— Ну и? В чем проблемы?
— Именно это я, кажется, и сделала.
Вопреки трагизму момента, на губах Моники расцвела на миг торжествующая улыбка.
— Но ты же только что сказала, что нет.
— Я в глаза не видала твоего Жюля, Линда. И разговор не о нем.
— А о ком?
Воцарившуюся паузу расколол неожиданный ответ:
— Глупо, но я не могу назвать его имя. О Боже, Линда, прости меня.
Смотреть на это было невозможно. Всегда сдержанная и рассудительная Моника Каннингем еле сдерживала слезы.
— Но это хоть мужчина?
— Нет, все совсем не так.
— Только не говори, что ты влюбилась в бабу!
— Да нет же!
Они обе хихикнули.
— Прости, Бел…
Моника поднялась. Белинда решила, что она сейчас бросится бежать, не допив свой наперсток с оставшейся на донышке жидкостью. Но та просто отошла к окну, чтобы никто не видел ее слез.
