Кейт и Вера возвращались с пробежки немного вспотевшие, но это не страшно, ведь сейчас они пойдут в душ.
По дороге они обычно болтали — либо о вчерашнем дне, либо о дне грядущем. Потом умолкали, чтобы не сбить дыхание. Сегодня они говорили о том, что, возможно, приедет газовщик — посмотреть котел центрального отопления.
— Просто прислали открытку, — сказала Вера, — что придут сегодня.
— И даже, — ввернул Кейт, — не сказали, в первой половине дня или во второй.
— Они считают, что все женщины не работают, — сказала Вера.
— Или что кто-то будет целый день сидеть дома. Просто ради них, — сказал Кейт. — И все же, — добавил он, — я продолжаю придерживаться мнения, что газ является наиболее эффективным и экономичным средством для отопления такого дома, как наш.
— Определенно, — согласилась Вера.
— А помню, когда еще не поднялись цены на нефть… С тобой все в порядке, дорогая?
— Мне что-то нехорошо, — пробормотала Вера, схватившись за бок.
Ее лицо исказилось от боли. Она подняла на Кейта расширившиеся от страха глаза. Лицо ее из мертвенно-бледного стало бордовым.
— Тебе нехорошо. Так часто бывает. Бегать на голодный желудок…
Кейт не успел договорить. Вера упала замертво у фонарного столба. Рука ткнулась в собачье дерьмо. Эта деталь навсегда врезалась Кейту в память.
Бартл не узнал о ней. Это был секрет Кейта. Бартл не узнал даже, что Вера умерла, пока несколько месяцев спустя не получил письмо от своего поверенного.
В то утро, когда умерла Вера, ее (в глазах Бога) муж заботился о Мадж и переживал из-за Стефани. Бартл не осуждал сотрудников больницы за то, что они, говоря профессиональным языком, «хотели вернуть миссис Круден в общество». Но он сомневался в успехе этого предприятия. Обострение миновало, по крайней мере, на первый взгляд, но на смену ему пришли беспокойство и жалость к себе. Мадж теперь была убеждена, что существует множество правил по поводу разных мелочей: например, куда ей ступить. И ее мозг, казалось, не мог вместить потока указаний, которыми они, таинственные они, мучили ее. Потом, спустя примерно полчаса, она становилась спокойной и печальной. Как будто безумие оставляло ее, и она начинала осознавать его с жестокой ясностью.
— Ричелдис, наверное, захочет продать дом, — сказала она, когда на нее в очередной раз нашло такое настроение.
— Нет. Если только вы не захотите продать его сами.
Было полдесятого утра; они потягивали разбавленный молоком кофе.
— Придется. Так больше не может продолжаться.
— Но здесь же я.
— Ты очень хороший, но зачем ты здесь?
— Потому что я хочу тут быть.
— На самом деле не хочешь. Кто-то должен быть добрым, и обычно это самый слабый человек или тот, у кого самое мягкое сердце. Таким оказался ты. Но мне надо бы быть в… в дурдоме.
Было ужасно видеть, как ясно она все понимает. Как бы продолжая комментарий, Мадж прибавила:
— Там, где я могу издавать неприличные звуки.
— Вы можете это делать и дома.
— Будет вонять.
— Никто не против.
— Я против, — фыркнула она. Чашка кофе еще была у нее в руке, когда настроение Мадж резко сменилось. Ее опять охватил приступ волнения. — Так, куда мне поставить это?
— На блюдце.
— Да? — Она застыла с трагическим выражением лица, как будто они собирались наказать ее, если она поставит чашку куда-нибудь не туда.
— Ставьте куда хотите.
— Но где она должна быть? — Ее глаза стали наполняться слезами. Сначала она опустила чашку на блюдце, потом опять резким движением схватила ее. — Или я должна поставить ее на пол?
— Если хотите.
— «Хотите» — это не правильно. Куда я должна поставить ее?
— На блюдце.
— Ты уверен?
— Да.
Она стукнула чашкой о блюдце и пролила кофе. Из глаз ее хлынули слезы.
— Какая я безрукая! Вечно у меня все валится, — простонала она.
Бартл подошел и попытался обнять ее, но она не могла успокоиться. Вновь победили они. Они ее поймали. Потянув носом, он понял, что она опять забыла попроситься в туалет. Он помог ей встать, довел до уборной, преодолевая тошноту, снял белье, помыл ее, поменял памперсы. Безрадостное, прямо скажем, занятие.
— Тебе, должно быть, очень противно, — бормотала она.
— Совсем нет. Итак, куда бы вам хотелось?
— О, не спрашивай меня! — сердито сказала она. — Где я должна быть?
— Вы могли бы вернуться в большую комнату. Или вы хотите немного полежать?
— А мне нужно лежать?
— Можно, если вы хотите.
— Думаю, что, возможно, мне следует лежать.
— Тогда давайте пойдем в спальню.
— Или поразмяться? По коридору погулять, что ли?
В дверь позвонили.
— Это Ричелдис, — сказала Мадж.
Бартл надеялся, что это не она. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Под действием алкоголя он вел себя как дурак. На исповеди ему сказали, что случившееся едва ли может считаться грехом: два одиноких человека обнимали друг друга час-другой. Но не предательство Ричелдис по отношению к мужу не давало ему покоя. Он мучился от отвращения к себе — потому что предал Стефани, свою романтическую мечту.
— Я открою, — сказала Мадж.
— А стоит ли?
— Может, и нет.
— Открывайте, если хотите.
Звонок снова настойчиво зазвенел.
— О, почему она сама не может войти? — спросила Мадж.
Бартл открыл дверь и увидел Стефани.
Сначала он не поверил своим глазам. Она не ответила на его письмо, написанное после тягостного визита ее дяди. Она носила под сердцем чужого ребенка. Она бросила его. Но вот она опять здесь, и пламя ее прекрасных волос обрамляет бледное лицо. Она была в куртке, в коричневых вельветовых брюках и черных ботинках на высоком каблуке.
— Я боялась, что не застану тебя, — сказала она, нервно улыбаясь.
— Входи.
— Ричелдис, ты опоздала! — выкрикнула Мадж из комнаты.
— Это миссис Круден, — сказал Бартл.
Стефани взглянула на женскую фигуру, появившуюся за спиной Бартла. Все его попытки причесать Мадж не увенчались успехом, и теперь хаос немытых локонов на макушке делал ее похожей на ведьму и придавал слегка устрашающий вид. В сером, заплаканном, одутловатом лице ни кровинки. На трясущихся губах налипли крошки печенья, на цветастом халате — следы яичницы.
