После того как Говард с родителями исчезли из ожогового отделения, я утратил иллюзию самоконтроля. К груди подкатывали, словно рвота, приступы злобы и жалости к самому себе, но из поврежденного горла вырывались только хриплые, придушенные вздохи.
Потом ко мне пришла девочка, Тереза. Для нее это было невероятное, мучительное усилие; я слышал, как от каждого глотка воздуха скрипят ее легкие. Добравшись до моей кровати, Тереза уже почти выдохлась, однако забралась на постель и взяла мою руку. Не здоровую правую руку, а загубленную левую, без полутора пальцев, и держала ее как самую обычную конечность. От прикосновения мне было так больно, что хоть я и почувствовал благодарность, но молил Терезу отойти.
— Нет, — ответила девочка.
Грудь моя вздымалась от боли.
— Ты что, не видишь, какой я?
— Вижу, — сказала она. — Такой же, как я.
Огромные, прозрачные от боли голубые глаза упрямо смотрели мне в лицо.
— Уходи! — потребовал я.
Она сказала, что немножко отдохнет и вернется в свою кровать, а потом добавила:
— Знаешь, для Бога ты красивый.
Глаза ее закрылись, от утомления девочка задремала. А через миг я сам провалился в сон.
Медсестры вскоре разбудили меня. Тереза по-прежнему лежала на моей постели, по-прежнему держала меня за руку и не дышала.
Всего лишь за какой-то миг…
Ладно, признаюсь: я попробовал предложенную Грегором творческую визуализацию.
Замедлил дыхание и сосредоточился, представляя, как тело мое наполняется тяжестью, начиная с двух оставшихся на ноге пальцев: тяжелее, тяжелее… Потом ступни, лодыжки… Представил, как тяжелеют икры, как тяжесть заливает колени и бедра. Все выше, по туловищу, к груди, шее, голове… сосредоточился на дыхании: вдох, выдох, вдох, размеренно, спокойно…
А потом стал думать о вагинах. Наверное, это естественно, ведь я побывал внутри сотен вагин. Некоторые мужчины уверяют, что все женщины внутри одинаковы; очевидно, эти идиоты знают мало женщин. У каждого влагалища своя текстура, собственная глубина и влажность: у каждого свой характер. Это факт.
Секс был мое все — и хобби, и профессия. В нерабочее время я со всей страстью отдавался поиску женщин, совершенно отличных от тех, с которыми участвовал в съемках. Поработав во французском ресторане, станете ли вы в свой выходной день есть улиток? Едва ли. Лучше пойдете обедать в соседнее кафе. Работники телеиндустрии коротают вечер с книжкой. А я, по профессии трахальщик силиконовых куколок, с удовольствием пробовал женщин другого типа. Осторожно подбирая слова, пусть не искренне прочувствованные, но сказанные с верной интонацией, я умел нарисовать самые волшебные мечты и хорошо продуманные совпадения. Это умение подарило мне тысячу и одну женщину, от Шахерезады до Сельмы из чикагских трущоб.
Соитие перед камерой доставляет мало удовлетворения, поскольку сцена заранее подготовлена, чек уже получен. Откуда взяться романтике? Не получая, а завоевывая остальных, других женщин, я испытывал совершенно иные чувства Удовлетворение мне приносили домохозяйки, дамы-полицейские и секретарши. Редакторши. Фермерши. Легкоатлетки, рыбачки, садовницы, писательницы-феминистки профессиональные боксерши, актрисы, официантки, банковские операционистки, учительницы воскресной школы, портнихи и чиновницы. Ваша матушка, ваша сестра, ваша подружка. Я готов был нести что угодно ради обладания женщиной, пусть даже на час. Я притворялся левым, правым, артистичным, мужественным, чувствительным, требовательным, робким, богатым, бедным, католиком, мусульманином (только однажды), сторонником абортов, противником абортов, гомофобом, гомосексуалистом (рассчитано на любительниц геев), циничным, дико оптимистичным, буддийским монахом и лютеранским священником. Что угодно, в зависимости от ситуации.
Помню одну девушку, Мишель. Секс с ней оказался практически совершенным соитием. Мишель работала официанткой, у нее был пухлый животик и легкое амбре яичницы с подливкой, а еще шрам от аппендицита. Я увидел, как она яростно спорит с мужем у дверей грязной забегаловки. Потом муж ушел, а она присела на парковую скамейку, изо всех сил стараясь не расплакаться. Я подошел к ней, и вскоре мы уже болтали, потом она смеялась, потом оказались у меня дома. Мы взяли немножко кокаина и еще посмеялись, а потом стали в шутку пихаться плечами. И начали трахаться.
Сначала мы чувствовали только жгучее желание, потом удивлялись, как нам хорошо, потом стонали.
Она опять засмеялась, я тоже, а потом она стала плакать — и плакала все время: не от грусти, а от облегчения.
Мы занимались сексом несколько часов подряд. Как будто упали в пропасть разбуженных нервов. Мишель рассказала мне обо всем, что происходило (и исходило) из ее супружеской постели. Рассказала, как боится, что по-настоящему не любит своего мужа. Рассказала о своих фантазиях, о том, как представляет себе мужнину сестру, как ласкает себя в общественных местах, надеясь — но не зная точно, — что никто не смотрит, рассказала, что подворовывает по мелочи в магазине на углу, потому что это ее заводит. Говорила, что верит в Бога, что любит представлять, как он за ней в такие минуты наблюдает. Я отвечал, что она очень занятная девушка. И все это время мы трахались, и я тоже вдруг принялся плакать — просто растрогался…
Кожа моя уже никогда не почувствует подобного, не испытает столь остро близости другого человека, когда непонятно, где кончаешься ты и начинается твоя партнерша. Больше никогда. Никогда больше кожа моя не сможет быть столь совершенным органом общения: лишившись кожи в огне, я также утратил возможность снимать ее в постели с другим человеком. Я рад, что испытал подобную физическую связь, но, конечно, хотелось бы делать это не с такой, в первый и в последний раз встреченной девушкой.
Быть может, многочисленные сексуальные связи — моя очевидная и вечная ошибка. А может, и нет. Учтите, пожалуйста, что я дарил значительное облегчение многим упавшим духом женщинам. Какая разница, если Ванда Как-ее-там считала меня только что разведенным и никем не понятым художником? Ее собственный муж с большей охотой лакал пиво с друзьями, чем водил ее на танцы; так, может, перепих с незнакомцем пошел ей на пользу? Ключом к успеху всего этого предприятия была моя мгновенная способность принимать форму любой женской фантазии. Такая расшифровка другого человека, позволяющая подарить ему желанное и необходимое, — настоящее искусство, а я был очень искусным трахалыциком.
Женщинам не нужен был настоящий я и не нужна была любовь. Они хотели краткой и плотской встречи, такой, для которой уже сочилась горячая роса между ног, такой, какие обсуждают с приятельницами по книжным клубам. Я был лишь телом — уникальным, прекрасным телом, — с которым они могли реализовать свои подлинные желания.
Этоправда: нам хочется покорять хорошеньких и привлекательных, ведь так мы подтверждаем наше собственное достоинство. От лица всех мужчин мира заявляю: мы хотим обладать красотой женщины, которую трахаем. Хотим схватить эту красоту, крепко сжать ее жадными пальцами, обладать ею со всей полнотой и неизбывностью, сделать ее своей. Нам хочется этого, когда женщина расцветает в оргазме.
