На протяжении шести лет Георгиос каждое утро топал по этой улице с напоминающим солдатский вещмешок рюкзаком за плечами на встречу с Гексел-ханым, но теперь здания кажутся другими, их фасады сделаны из грубого бетона, а не из мягкого и слишком легко воспламеняющегося дерева из старого Джихангира. Фонари висят неправильно, водосточный желоб в центре узкой улицы слишком глубок, а вот здесь должен быть узкий проулок с низкой зеленой двустворчатой дверью. Картографически все верно, но все кругом незнакомо.
Георгиос останавливает разносчика пиццы, который идет к своему мопеду. В руках у него нарисованная от руки карта, которую Константин вручил ему в то утро в чайхане.
— Я пытаюсь найти «Мач Чок».
Парень берет карту и хмурится.
— Третий слева поворот, мимо мечети.
— Благодарю.
Парень снял с мотора глушитель, и когда он отъезжает со стопкой пицц на багажнике, то рев напоминает орудийный огонь. Георгиос все еще стоит, окаменев, на Соганджи Сок. Несколько ступенек — и он будет на месте. На ее улице, у ее двери. Слишком внезапно, слишком быстро, слишком близко.
Каждый вторник группа Новых мыслителей встречалась в мейхане
[76]
«Каракуш» в Долапдере. По понедельникам здесь собирались поэты, в среду — киношники, четверг был днем певцов и поэтов-песенников, музыканты приходили по пятницам и субботам, но вторник принадлежал Новым мыслителям — политика, философия, феминизм, критика. Экономика.
— Дорогая, тебе надо залучить к себе этого юношу, — проворковала Мерьем Насы, оттащив Георгиоса от группы политиков и ученых мужей и подведя туда, где стояла Ариана Синанидис в окружении своей ослепительной свиты. — Это самый блестящий экономист за последние тридцать лет. Он сотрясет все эти устаревшие левые догмы.
— Экономист? — переспросила Ариана таким тоном, каким могла бы произнести «палач».
— Экспериментальная экономика, — извинился Георгиос. — Экономика с доказательной базой.
Войска высаживаются из грузовиков и выстраиваются в колонны на площади Таксим, хотя Георгиос и не видит никого опаснее, чем офисные работники, возвращающиеся домой. За несколько недель после того, как генералы сместили Сулеймана Демиреля, войска на улицах стали правилом, цель — посеять ощущение всезнания: армия знает, что планирует противник, еще до того, как сам противник это понял. Георгиос прошмыгнул мимо полицейских щитов, опустив голову. Его пугает военное положение.
Кафе «Каракуш» — прокуренное помещение, увешанное фотографиями французских интеллектуалов и турецких поэтов. Новый большой портрет Ататюрка висит за барной стойкой, а рядом портрет чуть поменьше — Кенана Эврена. Столы и стулья расставлены вплотную, в дальнем конце зала возвышается платформа с микрофоном. Из будки диджея доносится английская музыка в стиле ска. Бар забит битком, сесть некуда. Молодые люди в немецких армейских куртках и комбинезонах из денима и девушки в джинсах-бананах и пиджаках наподобие формы кавалеристов стоят, прислонившись к стенам. В помещении висит густой табачный дым. Георгиос запнулся, поскольку, стоило ему открыть дверь, как все собравшиеся посмотрели на него. Он бы, наверное, сбежал, но тут из-за ближайшего к сцене столика, где сидели самые привлекательные и активные молодые люди, поднялась Ариана и поприветствовала его:
— О, ты пришел все-таки, проходи. Вот тут есть места. Нам всем не терпится услышать, что ты скажешь.
Георгиос, стыдясь своего костюма, нервно выпил кофе и начал нервничать еще сильнее. Он слишком широкой улыбкой отвечал на все попытки Арианы втянуть его в дискуссию о перевороте, о том, кто исчез, о том, что армия в итоге повернулась к этим марионеткам, серым волкам, которые настолько тупы, что мнят себя неприкасаемыми, но чего еще от них ожидать, тем более за ними всеми стоит ЦРУ, и все это происки «глубинного государства».
Георгиос услышал свое имя из диджейской будки и под редкие аплодисменты поднялся на сцену, жмурясь от крошечного прожектора, который был прикреплен к потолку и превращал табачный дым в стену светящейся синевы, и тут вдруг наступила мертвая-премертвая тишина. Он, заикаясь, начал говорить, перемешивая свои записи, сделанные на открытках, подыскивая слова. Зал был где-то далеко, холодный и замкнутый. Потом на него снизошла страсть, он забыл про карточки в руках и стал говорить о своих открытиях в экономике, о попытках извлечь предмет из мертвого моря математических моделей и превратить его в эмпирическую экспериментальную науку, подлинную науку гипотез и доказательств. Это была самая человечная из наук, поскольку имела дело с потребностями, себестоимостью, стоимостью. Он говорил о новом предмете — нелинейности, о том, как математическое прогнозирование можно применять к случайности, к хаосу, о теории катастроф Рене Тома, когда одна характеристика поведения внезапно меняется на противоположную. Он говорил об иррациональности рациональных субъектов и экспериментах в экономике, о математическом ожидании и парадоксе и играх с ненулевой суммой. Он говорил о своих надеждах на будущее экономики, которая моделирует наш мир как нельзя лучше и занимает нишу где-то между психологией, социологией и зарождающейся физикой нелинейных систем. В десять часов наступил комендантский час, а Георгиос все говорил и говорил. Потом он поблагодарил собравшихся за внимание.
Из зала стали задавать вопросы. Георгиос увлеченно спорил с марксистом в берете а-ля Че Гевара о неизбежности классовой войны, когда нагрянула полиция. Гранаты со слезоточивым газом покатились между ножками стульев, испуская едкий пар. Дверь выбили, и в зал ворвались полицейские в противогазах, вооруженные щитами и дубинками. Девушка в блузке с рюшами в стиле леди Ди упала как подкошенная, а из безобразной раны на голове хлестала кровь. Марксист мужественно ринулся на противника, подняв над головой стул, но полицейский сбил его с ног щитом и прижал к полу тяжелой черной дубинкой. От газа воздух стал тусклым. Крики не смолкали. А с улицы еле слышный далекий голос выкрикивал в мегафон неразборчивые приказы. Георгиоса отбросило к стене. Рядом с ним треснули фотографии Сартра и де Бовуар в рамках. Публика штурмовала бар, надеясь скрыться через черный вход. Из кухни донесся приглушенный рев, и толпа мгновенно среагировала. Полиция и у заднего выхода тоже. Через долю секунды Ариана пробилась сквозь толпу, схватила Георгиоса за руку и потащила к будке диджея.
— Там лестница на крышу.
Она три пролета тащила его за собой мимо каких-то коробок, складов и богом забытых комнат, после чего они оказались на наклонной крыше. За ними следовали и другие, просачиваясь между водяными цистернами и телевизионными антеннами, с крыши на крышу, с крыши на крышу. Ариана не пыталась найти убежище, она подошла к самому краю и глянула вниз.
— Тебя увидят.
— Да и наплевать.
Армейские грузовики и фургоны заблокировали улицу во всех направлениях и стояли с опущенными задними бортами и дверями. Солдаты заталкивали людей из мейхане в грузовики, сковав им руки наручниками за спиной и заставив нагнуться. Раз — и все. Очень профессионально. Задержанные шли быстро и тихо. Женщин сажали в фургоны. Им разрешили не нагибаться, но зато они больше визжали и кричали. Армейские собаки на коротких поводках лаяли, показывали зубы, утихомиривая женщин. Посетительницы кафе «Каракуш» слышали истории о женщинах, которых раздевали и запирали в комнате со специально обученными псами-насильниками. После такого остается только покончить с собой, потому что отмыться от этого позора уже невозможно. Четверо солдат вели марксиста в берете, его голова болталась безвольно, словно у снятого с креста Иисуса. Кровь блестела на мостовой. Во всех квартирах по обе стороны улицы горел свет, за занавесками виднелись силуэты людей.
