— Я думаю обратиться в суд, подать иск, — бурчит Бюлент, выжимая швабру и выплескивая очередное ведро в канализационный люк.
— На полицию? Не трать зря время, — говорит Лефтерес.
— Нет. — Бюлент кивает в сторону мейхане Айкута. — На него.
На несколько минут воцаряется неловкое молчание.
— Лучше бы не начиналось, — говорит Лефтерес.
— Все уже начинается, хотим мы того или нет, — говорит отец Иоаннис. Огромная темная фигура в облачении и с бородой. Сегодня он еще тише и задумчивее, чем обычно. Георгиос замечает, что отец Иоаннис без остановки перебирает молитвенные четки. — Вчера вечером они снова были у церкви. Написали из баллончика: «Всевышний велик. Неверные сгорят. Греки педики».
— Ты не пытался поговорить с Хюсейином Яшаяном? — Хюсейин Яшаян был имамом маленькой Тюльпановой мечети и блестящим историком-любителем, изучавшим типажи и характеры Бейоглу. Георгиос часто опирался на изумительные знания имама для составления альтернативных карт Стамбула.
— Я ему звонил. Но он тоже мало что может поделать с Хизиром.
— С Зеленым святым? У нас проблемы.
— Хюсейин упомянет о добрососедских отношениях во время пятничной молитвы, но это не его прихожане делают. Это низовая, народная религия. Храни нас Господь от молодых людей с этой их верой. Хюсейин боится их не меньше нашего. Он обязан сообщать о подобных случаях в министерство по делам религии, но в таком случае его мечеть сожгут сразу после нашей церкви. Это плохо кончится.
— Знаете, — говорит Лефтерес, помешивая чай, — я тут размышляю о том, брать ли комиссионные.
— За памфлет?
— Ну да, про эту вашу девицу. — Он кивает на грузинку, которая на минуту отрывается от усердной работы, чтобы вытереть лоб.
— Мне казалось, ты говорил, что тебе должны заплатить, потому что имелась явная причина и социальная потребность, — говорит Бюлент.
— В том, что касается причин, я могу быть гибким, если есть явная социальная потребность, — говорит Лефтерес. — А сейчас все яснее ясного.
— Спаси ее Господь, — бормочет отец Иоаннис.
Все за столом понимают, что национальное меньшинство тыкает пальцем в сторону еще меньшего меньшинства. Покажи, на чьей ты стороне.
— Я приступил к новому контракту на бирже, — объявляет Георгиос Ферентину, чтобы нарушить неприятное молчание. — В течение следующих десяти дней будет предпринята террористическая атака, успешная или нет, в которой каким-то образом задействуют газ.
— Я бы купил, — кивает Бюлент. — Вы об этом говорили на этом вашем слете?
— У них есть информация, — говорит Георгиос. — А вообще, интересная группа. Куча исследователей из разных областей. Меня посадили рядом с зоологом, который изучает, как птицы сообщают всей стае об угрозе за долю секунды. Не здорово ли? Может, и террористические группы обмениваются друг с другом сигналами. Если бы мы только понимали их язык. Еще там была некая Сельма Озгюн, психогеограф. Ей интересно, как в течение веков городская архитектура влияла на социальные и ментальные пространства жителей. Я думаю, там можно вычислять, куда с большей долей вероятности террористы нанесут удар, или же где они живут и встречаются. Здесь есть закономерности. Они даже привлекли единственного в своем роде писателя-фантаста. Умно с их стороны.
— Всегда были опасения, что террористы подорвут один из газовых анкеров на Босфоре, — замечает Бюлент. — Я по телевизору смотрел. Стамбул особенно уязвим, поскольку холмистая возвышенность по обе стороны Босфора сдержит ударную волну. По телевизору сказали, что в итоге сила взрыва может сравняться с тем, что прогремел в Хиросиме.
— Господи, прости вас за то, что слишком много знаете о таких вещах, — говорит отец Иоаннис.
— Ну, когда у вас трехлетний внук, который слишком много смотрит канал «Дискавери Азия»… — поясняет Бюлент. — Это хорошо, учится.
— Понимаете, я все думаю, что там замыслил Огюн Салтук.
— Огюн Салтук… Не тот ли это… — начинает было Константин.
— Да, тот самый, — быстро отвечает Георгиос. — Это он.
— Понятно. — Константин хмурится так, словно бы ложка, которой он мешает чай, это ось великого Стамбула. — Тот самый, про которого ты сказал, что он не сделает академической карьеры, поскольку лишен какой бы то ни было оригинальной мысли.
— Я и не только это сказал, он идиот и плагиатор, — говорит Георгиос. — Но мне интересно. Я хочу увидеть, во что это выльется.
— Значит, ты не думаешь, что это будет танкер, — уточняет Бюлент.
— Слишком очевидно.
— Десять к одному, что Огюн Салтук предлагает именно это, — встревает Константин.
— Скажи, что ты сам думаешь, прежде чем запустить новый контракт, — просит Бюлент.
— А я не знаю, — признается Георгиос. — Что-то происходит. Силы пришли в движение, я не вижу модели, но чувствую.
— Ага, а дальше ты и джиннов начнешь видеть, — хмыкает Лефтерес. — Может, из-за этого все и случится.
— Я бы взял несколько твоих контрактов, — говорит Бюлент. — Они меня никогда не подводили.
— Что ж, джентльмены, я откланиваюсь. — Лефтерес с гримасой боли поднимается со своего места. — Мне еще памфлет писать.
Следующим встает с низенького стула отец Иоаннис.
— Я собираюсь переговорить с Хюсейином, хотя он максимум может осыпать их проклятиями. Кстати, если кому-то интересно, вечером всенощная.
Георгиос и Константин сидят молча, им вполне комфортно молчать друг с другом, слова не нужны. Александриец зажигает сигарету и впадает в негу, позволяя тонкой ленточке дыма течь по теплому воздуху. Вокруг соседи, занимающиеся уборкой площади, независимо друг от друга одновременно прекращают борьбу с метками, оставленными стамбульскими спецслужбами. Чертовски жарко для работы.
Георгиос смотрит на своего курящего друга. Циничный манипулятор, сплетник не хуже, чем старая вдова, очень мстительный и скрытный, Константин совсем не тот человек, с кем хотел бы подружиться Георгиос. Семья Константина якобы имеет столь же старинную историю, что и город, давший имя дельте, это сыны и дщери самого Александра. Константин говорит на семи языках, включая древнегреческий, симпатизирует пяти религиям, хотя и не принадлежит ни к одной из них, учился в трех университетах в столицах трех бывших империй. Национализм, а потом исламизм, оба политические изобретения XX века, разрушили греческую цивилизацию в Египте, которая существовала три тысячи лет — сначала в Каире, вечном политическом горниле. Но космополитичная, разлагающаяся Александрия не могла оставаться равнодушной к силам, сотрясающим исламский мир. Свиные беспорядки, как их называли александрийцы, — правительственные акции с целью пресечь распространение H1N1, свиного гриппа, привели к массовой гибели свиней и чистке рядов немусульманских сообществ. В Александрии копты все еще были сильны, а потом жертвой религиозного гнева пала маленькая и слабая греческая диаспора. За десять дней их стерли из истории. Константин лично видел языки пламени, которые вырывались из купола собора Святого Афанасия, и улетел следующим же рейсом. У него все еще имеется кое-какая собственность в городе, которой он управляет через подставные фирмы, а деньги получает благодаря посредникам и продажным чиновникам, на жизнь в Стамбуле хватает. Из одной умирающей греческой диаспоры в другую. Упадок, медленное поглощение внешним миром, «хюзюн», как стамбульцы называют меланхоличную ностальгию.
