— Среди тех, кто видит странное и удивительное. Новый виток. Я читала в местных новостях. Иногда помимо склок и статистики без указания источника можно найти и что-то интересное.
— Другие тоже видят джиннов?
— Не совсем. Началось все с той женщины в Эрейли, которая начала заглядывать в души и предсказывать будущее, типа ей нашептывают пери. А еще бизнесмен в Невбахаре, очень интересный случай, с поправкой на современность. Он видит не фей или джиннов, а роботов. Вернее ройботов, которые складываются в различных роботов. Но в общем-то то же самое. Он находит пропавшие вещи и предсказывает события.
— Эрейли.
— И Невбахар.
— Эскикей. А четвертый?
— Фирузага.
Георгиосу кажется, что паркетный пол уходит из-под ног. Он сжимает золотую кисточку псевдопарижского кресла. Кресло дешевое и плохонькое, а потому кисточка выскальзывает из пальцев.
— Ох! — восклицает он, это единственное слово, в которое может вылиться бурное воображение. Эрейли, Невбахар, Фирузага, Эскикей — все они в шаговой доступности от трамвайной линии Топкапи — Есилче. Джан, мальчик, роботы. Сделал ли он фотографию, фотографию той бомбы? Женщина, бизнесмен, Недждет. Их легко отыскать.
— Все в порядке? — беспокоится Сельма Озгюн. — На вас лица нет. Я принесу воды.
— Все хорошо, просто эта комната… здесь ужасно душно и плесенью пахнет.
— Хизир… вот кого я бы хотела увидеть… — продолжает Сельма, но сотрудники МИТ уже зазывают группы обратно в конференц-зал. Она берет блокнот — после заседания все записи будут уничтожены в целях безопасности. Группа покидает влажное и душное помещение. Военный отстает, чтобы переговорить с Георгиосом.
— Майор Октай Эйилмез.
— Профессор Георгиос Ферентину. На пенсии.
— Я знаю. Мы встречались раньше. Это давно было. Помните группу «Хаджетеппе»? Типа такого, только в Анкаре. Я был тогда совсем юн…
— Простите, но я не…
— Я же говорю, я был совсем юн. А здесь интересно. Я вот что думаю, если нас собрали для генерирования самых невообразимых идей, то определенно не стоит себя ограничивать в том, о чем думать. — Он замолкает, чтобы пропустить Георгиоса вперед, и в этот момент успевает прошептать на ухо: — Я выразил сомнение в том, что Салтук способен руководить этой группой.
Он смотрит вниз. Георгиос Ферентину следит за его взглядом. Майор держит свой экран на уровне пояса. На нем всего три слова: «Паром Эминеню, 16:30». Майор стирает надпись одним движением, а потом сует экран во внутренний карман ничем не примечательного пиджака.
В пипетке тридцатишестипроцентный раствор соляной кислоты. Когда Барчин Яйла увидит Седьмую букву на теле Стамбула и узрит там лик самого Всевышнего, то он снимет колпачок и спокойно закапает по половине дозы в оба своих немигающих глаза. Может ли какое-то другое зрелище сравниться с именем Аллаха? Они лишь будут затуманивать чистоту и сбивать с толку. А так оно будет ярким и свежим навеки, как последнее из того, что Барчин Яйла увидел в своей жизни.
В квартире дико воняет. Айше ожидала, что так и будет, это дешевая квартирка на последнем этаже без лифта, с видом на задний двор, куда поколения жителей района Кючюкаясофья бросали мусор. Добавьте к этому жару. Тут и должно плохо пахнуть. Но запах просто ужасен, многослойный и богатый: отдельные неприятные запахи комбинируются в новые неустановленные, и, когда привыкаешь к одной волне, в нос тут же бьет другая, вызывая тошнотные рефлексы. Клубы пыли, мужской пот, грязные простыни, немытый пол, древний диван, гниение, плесень и моча — Айше клянется, что больше не пройдет мимо ванной, — но вместе с тем и более эзотерические запахи одержимого идеей одинокого мужчины: затхлые книги, чернила для принтера, старый ладан, выветрившееся масло, пожелтевшие газеты, специфический запах фенопласта, который идет непонятно откуда, фотореактивы, фиксаторы и консерванты, перегревшиеся электрические приборы и горячие галогеновые лампочки. Пока Айше рассматривает фотомонтаж аэрофотоснимков Стамбула и Усюодара, которые занимают всю стену гостиной, являющейся по совместительству и кухней, она вытаскивает пузырек духов «Шанель № 5» — только классика! — размером с большой палец руки, чтобы потихоньку попшикаться.
Потрясающий объем работы. Все мечети, могилы и бани обозначены, раскрашены, от каждого объекта тянется линия к огромным простыням текста, ксерокопиям газетных статей, надписям и отрывкам на талике,
[94]
фотографиям миниатюр, контактным листам с эскизами изображений, снимкам перспективы одной великой мечети с другой, устройству минарета третьей, страницам, вырванным из старого туристического путеводителя, рисункам сакральных узлов, напечатанным объемным многогранникам и топологическим формам, к различным алфавитам и шрифтам — тут тебе и персидский, и арабский, и турецкий, и набатейский, иврит и греческий, — к молитвам, вписанным в магические квадраты, к архитектурным планам, подробным схемам, на которых карандашом прописаны размеры, к чертежам куполов, трактатам по нумерологии, статьям на английском из научных журналов по теории сетей и теории графов, отчетам геодезистов и инженеров, кратким биографиям султанов и пашей, к маленьким полуотклеившимся желтым листочкам, исписанным аккуратным убористым почерком. Это облако из сопроводительных материалов затмевает даже карту. Айше видит, как линии тянутся над дверью, на потолок, перепрыгивая через бордюр, к краткой истории хамама Хасеки Хюррем,
[95]
нумерации строк в иллюстрированных Коранах на шрифте сулюс, к знаменитой математической загадке о трех домах, к которым надо подвести воду, газ и электричество так, чтобы линии снабжения не пересекались. Сам потолок — это мозаика из статей и фотографий, чертежей и текстов, которая борется с силой притяжения благодаря пожелтевшему скотчу и чертежным кнопкам, а отсюда линии бегут обратно через десятки идей к карте. Это суммарный итог священной геометрии Стамбула, прародитель мэшапа.
Среди паутины этих линий и нагромождения исследований Айше сначала не замечает рисунка на аэрофотоснимке. Ее внимание привлекает синяя ниточка византийского акведука. Она следует взглядом вдоль линии к Цистерне Тысячи колонн, затем под парком Султанахмет к хамаму Хасеки Хюррем. Здесь Айше теряет голубую ниточку — это вода, понимает она, — а потом находит ее снова у мечети Хасеки Хюррем, также посвященной жене Сюлеймана Великолепного. И тут она видит весь рисунок, весь план целиком. Тот же дар, что приводил в движение буквы в руках давно умерших сефардов в ее галерее, отрывает голубую линию от улиц, мечетей и домов Стамбула и превращает в букву «Ха»,
[96]
парящую надо крышами и куполами. Эта буква в самой своей длинной части около двух километров, написана архаичным куфическим письмом
[97]
и вытянута вдоль мечетей, мавзолеев, хамамом Султанахмета. И тут Айше видит еще одну связь.
