– Простите, – пожал плечами Курт. – Вы не к тому обратились, господин фон Эбенхольц. Я сам отношусь к этому поколению и наверняка тоже не всегда отличаюсь уважением к старшим.
– Вам это право дадено Знаком, – уверенно возразил барон. – А наши отпрыски, очевидно, заразились поголовной вседозволенностью. Господи, в наше время – могло ли мне прийти в голову спорить с отцом!
– Очевидно, нет, – с плохо скрытым сарказмом пробормотал Эрих и, не дав отцу ответить, повысил голос, устремив взгляд на фогта: – Господин фон Люфтенхаймер, простите меня за любопытство, если я влезу не в свое дело, но… Отчего ваша дочь сегодня не с вами? Она здорова?
– Да, – кивнул тот, тут же замявшись. – То есть… Не уверен. Ехать она отказалась, сославшись на недомогание, однако не думаю, что это нечто серьезное. Скорее всего, просто утомление. Жизнь в этих местах после придворной суеты… Думаю, она еще просто не привыкла к провинции. Скучает. И развлекается на собственное усмотрение; а эта новая всеобщая мода на книги не идет на пользу ее здоровью. По моему твердому убеждению, это занятие для монахов – засиживаться за рукописями допоздна, калеча глаза свечным светом; ну, быть может, для людей, занимающих важные должности, но не для девиц. Отсюда и головные боли, и общее изнеможение. Словом, выбраться со мною она не пожелала.
– Напротив бы – такой повод развеяться…
– Скажите ей об этом, – усмехнулся фон Люфтенхаймер. – Как я вижу, у нее с вами в характерах немало общего.
– Но вы говорили ей, что я буду здесь? – порозовев, уточнил Эрих, и фогт вздохнул, пряча усмешку в кубке:
– Простите, юноша. Не догадался применить столь безотказный прием.
– А отчего нет господина фон Шедельберга? – вновь подала голос хозяйка. – Граф фон Хайне, ведь вы должны были прибыть вместе. Вы всегда вместе.
– Бог дал, не всегда… – пробормотал тот тихо и, повстречавшись с каждым из направленных на него взглядов, отвел глаза в сторону. – Я не хотел говорить вот так… – через силу выдавил граф. – Не хотел пугать наших дам… Мы должны были повстречаться с ним по дороге – ведь я проезжаю через его землю по пути сюда… Мы уговорились о времени встречи – как всегда, в миле от его дома…
– Граф?.. – поторопила Адельхайда, когда фон Хайне умолк, нервно потирая ладонь, и тот вздрогнул, вжав в плечи голову.
– Мы так и не встретились, – продолжил граф нехотя. – Обыкновенно он ожидал меня со своими людьми – всегда в одном месте, но вчера там, где старая сосна у дороги… Он там висел. На ветке.
– Что значит – «висел»?.. – растерянно проронила Гизелла фон Эбенхольц, и граф, покривившись, словно от удара под ребра, отозвался с преувеличенной выдержанностью, скрывающей невысказанную грубость:
– В петле.
– О, Господи… – прокатилось по рядам единым выдохом, и лишь чуть наметившаяся тишина стала совершенной, отчего голос владелицы замка прозвучал, как крик:
– Ведь это убийство… это позор – имперский рыцарь, словно бродячий вор, вот так… И что вы сделали? Хоть что-нибудь вы сделали?
– Я скажу вам, что я сделал, – кивнул граф, уже не скрывая резкости. – Под ним на коре дерева был вырезан Wolfsangel. Я проехал мимо – вот что я сделал. Не останавливаясь. Не оборачиваясь.
– Фема…
Кому принадлежал этот почти шепот, Курт не разобрал, услышав в этом голосе лишь дрожь, страх и ненависть; тишина, и без того нерушимая, обратилась могильным безмолвием, в котором неспешные мелодии музыкантов звучали, словно похоронная песнь.
– Боже, и здесь…
– Фема везде, – тихо возразил фон Эбенхольц. – Чему удивляться. Уж здесь – всего менее.
– Это крестьяне, – убежденно произнес фон Лауфенберг. – В последние несколько месяцев они распоясались вконец; теперь призвали себе на помощь и Фему. Сводят счеты с нами. Попомните мое слово, вскоре они перебьют половину знати, а вторая половина сложит оружие перед ними.
– Император доберется до них прежде, – вмешался Эрих, и граф пренебрежительно фыркнул:
– «Император»; бросьте вы, юноша. Император едва может уследить за тем, что творится вокруг него в родной Богемии, откуда он почти не кажет носа, куда ему наводить порядки в Германии?
– Прошу прощения, – с нажимом выговорил фогт. – Не хотел бы показаться проповедником, однако попрошу вас быть более сдержанным в выражениях.
– Я неправ? – отозвался фон Лауфенберг, не смутившись. – Я сказал что-то ложное? Разве дела обстоят не именно так? Я не адепт противников «богемской крови на немецком троне», чтоб вы чего не подумали, меня тревожат вопросы иного плана, более земного, так сказать. И факт остается таковым: он не может контролировать все происходящее в Империи. Или не хочет – вот не знаю, что ближе к истине. Понимаю, что вам полагается быть верноподданнейшим из верноподданных по должности…
– По должности? – оборвал фогт. – Я скажу вам, почему я верноподданнейший из верноподданных. Когда-то отец нашего Императора взял меня, тогда еще сопляка из давно обедневшего рода, на службу; у меня не было ничего, кроме меча и мечты. Он дал мне службу, приблизил, позволил проявить себя. Его сын дал мне подняться. Императорский престол – первопричина всего, что я имею. Жизнь при дворе, граф, это не только увеселения и забавы; я видел изнутри, как, какими усилиями достигается все то, что вам здесь кажется само собой разумеющимся. Я могу согласиться поэтому, что следить за всей страной – почти невозможно, что можно не суметь или не успеть вовремя пресечь нечто или чему-то, напротив, помочь, но когда я слышу, что Император не хочет блюсти порядок в государстве…
– Господа, – предостерегающе окликнула Адельхайда, и фон Лауфенберг вскинул руки:
– Боже упаси, госпожа фон Рихтхофен, мы не ссоримся. Спорим, да, но не ссоримся. Мы не схватимся за мечи, не бойтесь… Пусть так, господин фон Люфтенхаймер. Сойдемся на том, что я неточно выразил свою мысль; ну, или на том, что не знаком со спе-цификой высших сфер. Согласен на то или другое на ваш выбор, ибо и слова́ я складывать не мастер, и в придворных кругах не вращался. Однако сказанное мною остается истинным: отдаленные от высшего ока места – словно бочонок с порохом в горящем доме. Пусть не сразу, но – рванет. Тушить надо уже теперь. Не знаю, отчего медлит наш Император. И предположить не могу. Но не могу не думать о том, что это промедление после скажется фатально. И эти крестьянские волнения – ведь они не вчера начались, и с каждым днем они все наглее, все бесцеремонней, все дерзостней. Все изобретательней. Вот теперь – Фема.
– Не стал бы я все списывать на одних лишь крестьян, – хмуро возразил граф фон Хайне. – В Феме, сами знаете, всех сословий, что называется, по паре.
– Меня более смущает иной вопрос, – тихо вклинился Эрих, все так же не поднимая глаз от стола, и старшие удивленно умолкли, обернувшись к нему. – Можно что угодно говорить об этих людях, почитать их кем угодно, хаять… Однако до сих пор мне не доводилось слышать, чтобы кто-то был казнен… убит Фемой безосновательно. Всякий, кто принял смерть от ее рук, что-то сделал – что-то недостойное. Я не хотел бы порочить память усопшего фон Шедельберга, но, коли уж он попал в число осужденных ею, стало быть – имел какой-то порочащий грех на душе.
