Поиском здания для временного пристанища местного отделения Инквизиции занялся стриг при содействии канцлера, и это в глазах горожан явилось последним доказательством тому, что господин барон имеет в инквизиторской среде то, что принято называть многозначным словом связи. Все тот же фон Вегерхоф был использован для успокоения деловой части города, пребывающей после новейших событий в растерянности и готовности сорваться с места с вещами и домочадцами, каковая растерянность переросла в откровенную настороженность после явления отца Альберта.
В замок фон Люфтенхаймера для беседы с изнывающей в безвестности челядью тот направился лично, пропав там на сутки и по возвращении призвав фон Вегерхофа для беседы наедине. О том, что довелось выслушать от вышестоящего, стриг не обмолвился ни словом, выйдя из-за запертой двери серьезным, вытянувшимся и даже чуть бледным. В ответ на пару осторожных вопросов наткнувшись на непреклонное молчание, Курт оставил попытки узнать то, чего, судя по всему, знать покуда не полагалось.
Фогт был допрошен отцом Альбертом не единожды и после второй беседы безоговорочно приговорен к Причастию. Сам наместник все указания, распоряжения и требования, выдвигаемые ему служителями Конгрегации, исполнял с удивительным послушанием, проявляя с каждым днем все более ясность в рассудке и выдержанность в поведении. Единственная сложность возникла, когда фон Люфтенхаймеру было сообщено, что в интересах дела ему предстоит солгать пред императорским ликом, утаив от верховного властителя некоторые детали ульмской истории – фогт рвался покаяться чистосердечно, вверив себя в руки правосудия, и для его убеждения пришлось приложить все силы и красноречие.
В город в виде просочившегося слуха уже была выпущена официальная легенда, гласящая, что, убив дочь фогта и захватив замок, сообщество сатанинских созданий попыталось обрести власть и над душою самого́ наместника, каковой противился оным попыткам всеми силами своего духа и, наконец, воспротивиться сумел, выказав чудеса лицедейства и убедив богомерзкую тварь в своем повиновении. Присутствие фон Люфтенхаймера на пасхальной пирушке объяснялось тем, что глава стригов, уверившийся в собственной власти над фогтом, вынужден был отпустить пленника ненадолго, дабы не вызвать подозрений; тот же, выкроив удобную минуту, передал известную ему информацию майстеру инквизитору. Однако, дабы не принижать заслуг молодой легенды Конгрегации, упомянуто было также и о том, что к тому дню и сам господин следователь Гессе пришел к нужным заключениям, воспользовавшись полученными от ландсфогта сведениями исключительно и только как последним доказательством собственных выводов.
О том, по какой причине была похищена графиня фон Рихтхофен, никто не распространялся, однако, имея в виду противоположность полов жертвы и похитителей, горожане выстроили собственную версию, с которой по убедительности не смогла бы поспорить ни одна другая. На Адельхайду ее товарки по сословию косились с завистливым сочувствием, упоминая о том, что их-то мужья и женихи наверняка не рискнули бы сунуться за ними в логово ужасных чудовищ, а то и отдали бы в оное сами; фон Вегерхоф же, прежде почитаемый не более чем за напыщенного чудака, теперь встречал взгляды удивленные и какие-то опасливые. Странным образом неделикатные прежде высказывания графа фон Лауфенберга в его адрес внезапно и разом сошли на нет.
Тевтонец, притихший в своей гостинице и наверняка надеявшийся, что о нем забыли, был вызван в ратушу для беседы и не явиться не посмел, хотя довольным при этом не выглядел. Около получасу, по выражению мрачно удовлетворенного шарфюрера, «отец Альберт делал из тевтонца тамплиера», и запертую изнутри комнату фон Зиккинген покинул задумчивым и удрученным.
В подобных заботах пробежала без малого еще неделя, завершение каковой ознаменовалось ярким субботним полуднем нашествием орды, осиянной блеском доспехов, грохотом оружия и копыт и трепетом штандартов, среди которых главенствующим воздымалось императорское знамя. Орда исчислялась тремя сотнями голов, включая как именитых и не слишком рыцарей, так и их подвластных, а также иных рядовых представителей воинского и околовоинского дела. По свидетельству ульмских стражей, один из ратманов, увидя прибывших, взвыл весьма натурально, едва не вырвав собственные и без того немногие волосы с корнем.
Если служители Конгрегации обходились с горожанами и их правами не слишком бережно, то об императорских воителях можно было сказать, что те не церемонились вовсе. Казармы, где обитали местные стражи, были утеснены до предела, дабы вместить рядовых из числа вновь прибывших, оставшиеся еще не заполненными трактиры и трактирчики забились гостями познатнее, частные дома приняли рыцарей наиболее высокого полета, для чего безжалостно изгонялись все, мешающие осуществлению плана расквартирования. Рат, попытавшийся подать жалобу на вольное с ним обращение со стороны Инквизиции, был послан прочь словами, доступными в понимании, после чего особым громогласным указом объявлено было, что городской совет провозглашается распущенным по причине вопиющей неадекватности и неспособности к делу, ради которого был создан. Досрочные выборы волевым образом назначили на следующую неделю, а предвыборные споры отменили как вещь ненужную, ибо все достойные личности в Ульме и без того известны его обитателям. Любые возражения, касающиеся столь наглого вмешательства в городскую вольность, были отметены просто и безапелляционно; если слухи, донесшиеся до майстера инквизитора, не лгали, предводитель имперского воинства заявил прямо о том, что «самоуправление вообще вредно – от него стриги заводятся».
Некоторый конфликт юрисдикций обозначился, когда новые блюстители порядка попытались перевести в собственное подчинение ульмских стражей, уже объявленных повинующимися приказам представителей Конгрегации. Наткнувшись на робкие возражения солдат, не желающих обрести на свою голову гнева Инквизиции, предводители имперского воинства явились в ратушу с требованиями и притязаниями, и Курт, уже привыкший к препирательствам с личностями положением не ниже герцогского, в течение четверти часа вяло отбивал атаку конкурентов, продержав оборону до возвращения занятого иными делами отца Альберта. Тот, представ перед делегацией, повторил все, уже сказанное майстером инквизитором, присовокупив к его словам разве что собственные полномочия и без особенного труда убедив господ рыцарей в том, что, поскольку совершенные в городе преступления имеют status supernaturalis, то и первый голос в ответных действиях принадлежит Святой Инквизиции и никому более. Разбирательства с ратом, несомненно, выпадают на долю светских властей, каковой чести Конгрегация лишать их не намерена, однако в отношении стражи, помимо прочих доводов, будет действовать закон prior tempore
[221]
, или, выражаясь простыми словами, «кто успел, тот и съел».
Об освобождении фогта от инквизиторского попечения речь зашла мимоходом и уже нерешительно, каковой разговор завершился, не начавшись: не тратя времени и красноречия на убеждение, отец Альберт просто вывел фон Люфтенхаймера к господам рыцарям, и тот подтвердил крайнюю необходимость своего пребывания под опекой Конгрегации в течение еще некоторого времени.
