– Нет, – качнул головой Курт. – Отказываюсь понимать. Прилагая теперь столько сил, дабы от меня избавиться, точно бы я стихийное бедствие – для чего же было приглашать сюда следователя?
– Это было решение рата, – вздохнул Штюбинг. – Решение большинством голосов; мнение меньшинства не учитывалось, хотя мы предупреждали, чем обернется присутствие Инквизиции в городе, и не обманулись. Вы здесь, и жизнь замирает. Вы губите на корню все планы, юноша, и никакое стихийное бедствие не сравнится с вами. Град пройдет – и растает, ливень – закончится, пожар – потушат, дома и склады отстроят, чума иссякнет, а когда вы завершите свои малопонятные разбирательства – и черту не ведомо. Поймите, весенние торги – основа всего годового оборота, и если сейчас вы продолжите в прежнем духе, если отпугнете от Ульма торговцев, менял и негоциантов, вы оставите город без его обыкновенных доходов летом, а уж как это откликнется во время осенней ярмарки, я даже не берусь вообразить. Ульм – свободный город, свободный не только лишь de jure, свободный фактически, и любой знает, что здесь ему предоставлена полная независимость действий, если он блюдет городской закон и честно уплачивает налог со своего дела; но что же выходит теперь? Во-первых, ваше «волк, волк!». Во-вторых… Юноша, милый, ну, скажите вы, пожалуйста, к чему были ваши проповеднические потуги? Ведь это смешно и грустно. Вы намеревались перевоспитать огромный город за две минуты? Не надо этого делать – вас не поймут; собственно, вас и не поняли. Кто-то смеялся, кто-то насторожился, а кто-то, что самое неприятное, решил для себя, что инквизиторская когтистая лапа дотянулась и сюда, а поэтому лучше всего дела здесь попридержать или вовсе свернуть. Знаете, я полагаю, что даже и ваше руководство, и Его Императорское не будут особенно довольны этим фактом. Так не провоцируйте недовольств в Ульме, не давайте поводов к ропоту; предоставьте каждому жить так, как велит ему совесть и – нужда. Да, вполне приземленные требования к бытию; ну, так ведь каково бытие, таковы и требования. Никто здесь никому не указывает, какую жизнь ему вести; так всегда было, так будет, и не вам разрушать устои.
– Да, – проронил Курт тихо. – Quae fuerant vitia, mores sunt
[113]
.
– Бросьте вы, – покривился ратман. – Взгляните хотя бы на вашего друга. Да, всем известна склонность господина барона к благочестию, каждый знает, сколько средств было пожертвовано им на благоустроение наших церквей, всевозможные церковные празднества и прочие нужды; однако кто видел его проповедующим?.. Ибо это не нужно. Ни к чему это, юноша, поверьте. Так давайте же не станем распалять вражду, давайте договоримся полюбовно. Не суйте нос в дела города, не впутывайтесь в наше привычное устроение, не стремитесь с наскока переменить обычаи и правила – и лови́те вы своего мифического штрига, сколько вам заблагорассудится, хоть год. Помощи? Не обещаем. Но если вы не станете мешать нам жить, мы не станем мешать вам работать. Предлагаю вам остановиться, сказать «согласен», ибо ничего иного вам не остается; и отступить.
– Вам самому не страшно выходить на эти самые улицы вечерами? – сдерживая закипающую злость всеми силами воли, поинтересовался Курт негромко. – Вы всерьез полагаете, что я ошибаюсь или что рвусь выслужиться за счет ваших горожан? Или серебряный звон настолько затмил вам разум, что вы сами себе верите?
– Ваше упорство пронимает, юноша, – откликнулся ратман с улыбкой. – Знаете, что интересно? Я намеревался задать тот же вопрос и вам; но, как я вижу, это не имеет смысла. Вы и в самом деле уверены, что по нашим улицам бродит страшная кусачая тварь… Но не надо, прошу вас, не стоит пытаться убедить в этом и других.
– Хотелось бы знать заранее, что вы скажете, когда я убью или изловлю его, – чувствуя, что начинает терять самообладание, выговорил Курт, и тот благодушно рассмеялся:
– Лучше изловите; так-то оно будет нагляднее, и тогда я, Богом клянусь, возьму свои слова обратно – прилюдно принесу извинения за свою недоверчивость. Хотя, готов спорить на что угодно, ничего подобного не произойдет в ближайшую сотню лет…
– На что угодно? – оборвал Курт, понимая, что поступает глупо, но уже войдя в запал. – Хорошо. Поспорим? Я найду его – живым или мертвым.
– И на что же вы желаете спорить, юноша? – расплывшись совершенно в улыбке, с умилением произнес Штюбинг. – Учтите, кукарекать под столом я не стану – возраст, знаете ли, суставы…
– Две тысячи, – бухнул он, не думая, и обрюзглое лицо напротив на миг утратило насмешливое выражение, осветившись безграничным удивлением. – Дабы не путаться в местной специфике – две тысячи талеров.
– Бросьте вы, Гессе…
– Майстер Гессе фон Вайденхорст, – поправил Курт холодно. – Вы убеждены в своей правоте? В таком случае – это легкий способ пополнить свои капиталы; ведь это и есть религия этого города и ваша в частности. Следуйте ей. Две тысячи талеров. Серебром.
– Ну, положим; и когда же спор можно будет почитать оконченным, майстер Гессе фон Вайденхорст? В самом деле через год?
– Самое долгое расследование, проводимое мною в Кельне, заняло три месяца; полагаю, и здесь я навряд ли потрачу больше времени. Итак, не позже чем через три месяца тот из нас, кто окажется неправ, рассчитается с другим, не пытаясь увильнуть, солгать, протянуть время и прочими способами уйти от исполнения договоренности. Для чего здесь же и сейчас эту договоренность мы закрепим в письменном виде, ибо никого, кроме свидетеля с вашей стороны, в случае нужды непременно будущего лжесвидетельствовать, не имеется. Итак. Принимаете ставку, или вашей уверенности поубавилось?
* * *
– Il y a de quoi devenir fou
[114]
… – пробормотал фон Вегерхоф, выслушав повествование о прошедшем разговоре. – Ты не просто запальчивый юнец, Гессе, о чем я говорил еще при нашем знакомстве; ты очень самонадеянный и глупый запальчивый юнец. Скажи мне на милость, mon ami, а кто будет оплачивать эту расписку, если ты провалишь дело? Или если твой стриг ненароком сгорит у тебя рано утром? Если не сумеешь предоставить доказательств?
– Догадайся, – предложил Курт, мысленно бичуя себя за уже миновавшую вспышку неуместного азарта, и тот вздохнул, обреченно отмахнувшись:
– Ну, Бог с этим. Bois tordu ne se redresse pas, et en sa peau mourra le renard
[115]
… И не в деньгах дело, Гессе. Сегодня ты получил по усам; неприятно? Вообрази себе унижение – на глазах всего города вручить этому недоноску его выигрыш с громогласным признанием своей неправоты; а уж он постарается, чтобы это случилось именно так, прилюдно и торжественно. Ты уронишь не только собственное достоинство, но и Конгрегации вообще.
– Как сказал наш добрый доктор – лишний стимул все сделать должным образом, – отозвался Курт хмуро, глядя на солнце, медленно скатывающееся к горизонту. – Ты выйдешь сегодня ночью?
