Катрин почувствовала себя такой беспомощной, что мужество едва не покинуло ее. Жгучие слезы подступили к глазам, и она по-детски вытянула вперед руки, поглядев на них с ужасом, как будто хотела укорить их за слабость. Эти руки не сумели удержать любовь, эти руки не распознали на любимом теле первых признаков отвратительной болезни, которой он заразился в мерзком застенке, куда его бросил Ла Тремуйль.
Ла Тремуйль! Толстая фигура камергера вдруг возникла перед глазами Катрин, пробудив в ее душе свирепую жажду мести. Она не знала, оправится ли когда-нибудь от жестокого удара, но этот человек, виновник всех их несчастий, который преследовал их безжалостно и неумолимо, должен заплатить, и очень дорого заплатить, за сегодняшнюю мессу. Иначе ей самой не суждено умереть спокойно.
– Клянусь тебе, – произнесла она сквозь зубы, – клянусь, что отомщу за тебя! Перед Богом, который слышит меня, даю в этом торжественную клятву!
Месса завершилась. Священник произносил отпущение грехов. Дым из кадильниц обволакивал коленопреклоненную фигуру человека, который для всех уже перестал существовать. Святая вода окропила его вместе с последним благословением. И внезапно сердце Катрин затрепетало в муках. Она услышала голос Арно: он пел свой предсмертный псалом в этой маленькой церквушке с почерневшими сводами.
– Сжалься надо мной, Господи, в великой доброте своей. В безграничном милосердии своем прости мне прегрешения мои. Очисти меня от греха, ибо я признаю вину свою и от греха своего не отрекаюсь…
С замирающим сердцем слушала она это последнее прощальное пение, глубокий и красивый голос человека, который страстно любил жизнь и был так грубо из нее исторгнут. Голова у нее закружилась, и к горлу подступила тошнота. Она чувствовала, что силы оставляют ее, и ей пришлось ухватиться за спинку скамьи – так плохо оструганной, что в палец вонзилась заноза… От боли она пришла в себя и выпрямилась. Рядом с ней безудержно рыдала мать, опустившись на колени прямо на пол.
Перед глазами Катрин плыл туман. Сквозь слезы и черную вуаль она не столько увидела, сколько почувствовала, что Арно поднялся с колен и двинулся к выходу, по-прежнему с пением псалма. Тогда она сорвала вуаль, чтобы тот, кто уходил навсегда, мог в последний раз взглянуть на ее лицо. На осунувшемся лице глаза казались чрезмерно большими, ибо ни одна золотая прядь больше не осеняла его. Арно, зачарованный этим прекрасным, таким знакомым и таким странным лицом, остановился, и псалом замер на его губах. В последний раз взглянул он в любимые глаза, сверкающие от слез, но ничего не сказал. Он был так близко от нее, что она слышала его тяжелое дыхание… Он шевельнулся, сделал шаг вперед. Сейчас он пройдет мимо нее! Тогда она развернула вуаль и высыпала на жалкий, выщербленный пол деревенской церкви то, что принесла с собой из замка. К ногам Арно хлынула золотая волна: это были волосы Катрин, те самые роскошные волосы, которыми она так гордилась, которые были прославлены могущественным принцем и которые так любил сам Монсальви… На заре проклятого дня Катрин безжалостно срезала их острым кинжалом, вынутым из сердца Мари де Конборн.
Арно, побледнев, зашатался. Слеза покатилась по худой щеке. Он закрыл глаза, и Катрин показалось, что он сейчас рухнет на пол. Но нет! Медленно преклонив одно колено, он сгреб обеими руками золотистые шелковистые волосы, прижал их к груди, словно сокровище, и, поднявшись, пошел к залитой светом овальной двери. Когда он появился на пороге, солнце ударило лучами в эту жатву любви, и крестьяне, охваченные ужасом, отступили еще дальше от входа. Но он их не видел. Подняв глаза к небу с улыбкой на устах, он не замечал даже монаха-бенедиктинца, поджидавшего его на повороте дороги. Монах в коричневой рясе держал в руках красный камай, серый балахон с нашитым на нем красным сердцем и трещотку – одежду прокаженного, которой отныне суждено стать воинским облачением Арно де Монсальви. Не будет у него больше сверкающего панциря, красивых перьев и роскошных плащей – останется только это жалкое одеяние да трещотка, чтобы предупреждать добрых людей о приближении проклятого и отверженного! Колокола часовни снова начали звонить…
Забыв про Изабеллу, Катрин не пошла, а потащилась к выходу и, дойдя до порога, уцепилась за косяк… У нее подкашивались ноги, но чья-то сильная рука поддержала ее.
– Держитесь, госпожа Катрин! – раздался хриплый голос Готье. – Не показывайте слабости перед этими людьми!
Но она уже ничего не видела, кроме черного силуэта, уходящего по дороге со сверкающим солнцем в руках. На крепостных стенах, чтобы заглушить погребальный звон, запели рожки и трубы, а затем волынки вознесли к небу грустную песнь шотландских гор, в которой странным образом слышался и сумрачный зов к битве. Это было прощальным даром Кеннеди своему товарищу по оружию.
Внизу Арно уже поравнялся с монахом, но на звук волынок он обернулся, обернулся в последний раз: посмотрел на деревню, на замок, горделиво вознесшийся на скале, а затем перевел взор на серое печальное лицо бенедиктинца.
– Прощай, жизнь! – прошептал он. – Прощай, любовь!
– Сын мой, – мягко сказал монах, – думайте о Господе!
Однако и для Арно, как для Катрин Бог был слишком далеко. Он почувствовал, как его охватывает бессильное бешенство, и крикнул с такой силой, что эхо его голоса долго затихало в долине и в скалах:
– Прощай, Катрин!
Могла ли она, одинокая супруга, оставить без ответа этот последний зов своей любви? Душа ее вдруг наполнилась тем же священным гневом, и тот же вопль вырвался из ее груди. Она ринулась вперед по каменистой дороге, устремив руки к человеку, которого уводил монах.
– Нет! Только не прощай! Только не прощай! – Она споткнулась о камень и рухнула на колени в дорожную грязь, по-прежнему простирая руки к Арно. Но монах с прокаженным уже миновали поворот… Дорога была пуста.
