– Ань, ты продолжай, я вся внимание… – Начинаю рассматривать обстановку в Анькиной комнате – так, словно нахожусь здесь впервые. С такого ракурса и при таком освещении – да. Я же у Аньки по вечерам не бываю. Загляну, скажу «спокойной ночи», и все. А тут довольно странное место, кстати…
Стол со стопкой тетрадей и остро отточенными карандашами в ощетинившейся подставке. Игрушечный дом размером с хорошую собачью будку. В нем по команде «отбой» замерли в своих кружевных кроватках три или четыре куклы. Маленький, тоже как кукольный, ноутбук. Крышка у него блестит так, что напоминает фортепьянную. Чистая. Недавно протирали… И кукольный дом протирали, и стол. И полки книжно-одежного шкафа – те, что снаружи. Могу предположить, что Анькины шмотки застыли внутри в безмолвном и очень парадном строю. Не то как часовые, не то как конвой. Не то как расстрельная команда.
– Женька! Ну я же тебе сказала, что тебя ненавижу! – дергает меня ребенок. Мне очень хочется высвободить подол. Брезгливо его вырвать из Анькиной маломерной лапки.
– Я в курсе, моя радость. И ты знаешь, я тебя тоже ненавижу! – сообщаю я. А потом вдруг начинаю кричать. Хочу шепотом и веско, а получается рваный лай: – За что мне тебя любить? Ты мне хоть раз что-нибудь хорошее сказала? Думаешь, мне с тобой легко? Думаешь, я хотела с тобой возиться?
Анька молчит. Обхватывает голову руками и клонит ее к вздернутым коленям – словно хочет справиться с тошнотой. Или снова спрятать слезы.
– А ты не хотела меня брать? Ты меня не хотела брать, да? Ты не хотела…
– А меня никто не спрашивал, Ань. Мне приказали – я выполнила, – совершенно честно сообщаю я. – Велели взять тебя и позаботиться. Любить никто не просил.
– Да? – Анька снова смотрит на меня.
Взгляд у нее совсем не взрослый. И даже не привычно-звериный. Он… как в театре, очумелый совсем. Только там зритель беду персонажа воспринимает как свою. А Анька… Наверное, хочет, чтобы это все было не про нее, а про персонаж. Потому что поверить в такое невозможно. Я и сама в такое не поверила в свое время. Может, этим и спаслась.
– Да. Мне никто не приказывал тебя любить. Я сама хочу это сделать. Чтобы ты… чтобы тебе было хорошо. Я верю, что ты хорошая, просто тебе плохо. А мне с тобой очень трудно. Ты же не помогаешь.
– Я помогаю. Я у себя в комнате убираюсь, – отвечает мне Анька. И моргает, но все равно без слез.
– Да, я вижу. Спасибо. Ань, я знаю, что тебе тяжело. Но мне тоже тяжело, понимаешь? Мы с тобой незнакомые люди, я ничего про тебя не знаю. Я даже не могу понять, ты взрослая или ребенок?
Угу. Взрослая она, как же. Девчонке восемь. Или меньше? Я никак не могу запомнить, когда у Аньки день рождения. Ну вот хоть убей. Столько документов всяких оформляла, а вот все равно не задерживается эта мысль в голове…
– Я теперь взрослая. Мама всегда говорила, что, пока она… она есть, я буду маленькая. Даже если стану старушкой. – И Анька рушится сморщенной мордочкой мне в плечо. Так отлаженно… как после сотни репетиций. А я ее обхватываю и прижимаю к себе – тоже так, будто я это делала всю жизнь. Все свои жизни подряд.
– Ань… Ты знаешь, я тебя все равно очень люблю. Даже когда говорю, что ненавижу или от тебя устала, то все равно. Я тебя понимаю, правда. Тебе сейчас восемь, а мне, когда у меня мама… Когда мне тоже так сказали…
Я бормочу и глажу. Не ведьмачу, не работаю руками и словами – нам для себя такое запрещено, – я просто говорю Аньке то, что чувствую. Потому что она действительно сейчас маленькая в своей огроменной тоске. Горе большое, а Анька маленькая. У нее беда не по размеру. Великовата.
– Я все понимаю, честное слово, – бормочу я, с ненавистью глядя на томик «Княжны Джавахи». Только сейчас заметила, что под обложкой – деньги. Тот самый аванс. Я думала, что Анька его спрячет. Да шут бы с ними. Я бы сейчас и эти деньги отдала, и все Артемкины. Только для того, чтобы Анька перестала выть мне в плечо. Не потому, что плечо уставшее, и не потому, что помимо моего плеча есть и другие – куда крепче и приспособленнее для детских слез. А чтобы Аньке не было плохо. Этой сопливой заразе, вот. Наверняка сейчас отревет, вытрет об меня всю морду и скажет железным тоном: «А я тебя все равно ненавижу».
– Женя, а у тебя тоже мамы нет, да?
– Да.
– Так ты же ведьма? Мне мама Ира говорила, что ведьмы долго не умирают. И что она меня к себе возьмет. И не взяла. А почему не взяла?
– Не знаю. – Это Анька об Ирке-Бархат? – Анечка, так ты ее ждала все время, да? Ну… В общем, у Иры сейчас всякие проблемы, она наверняка хочет тебе помочь, просто не может. Я думаю, она… справится и позвонит…
– И ты меня к ней отпустишь, хорошо? – требует Анька.
– Если она придет и ты захочешь жить у нее – то конечно, – вру я.
– Когда Ира за мной придет, я к ней пойду, а пока поживу у тебя и папы, – соглашается Анька. – Жень, а тебя тоже кому-то отдали, да?
– Угу. Но я тогда уже в Смольном училась.
– Как Джаваха?
– Лучше. Чарская была из Павловского и всех своих героинь туда отправила, а он считался не таким понтовым.
– А к кому тебя отдали? Тоже к ведьме?
– К ведуну, Ань.
– А тебе у него хорошо было?
– Наверное. Я к нему на каникулы приезжала, на Пасху, на Рождество. У него было имение. Там ко́ты жили, мы их в сани запрягали. Мирские думали, что это медведи, настоящие. Боялись, наверное. Ну вот, я так приезжала на каникулы, а потом закончила институт, он меня замуж выдал. Первый раз… А я из церкви сбежала.
– Женька! – Меня перебивают таким строгим голосом, что понимаю: сейчас мы будем клясться. Целовать святой истинный крест, цепляться мизинцами и всячески признавать себя самыми лучшими подругами на всю жизнь. Быть может, даже на крови, как полагалась во времена моего ушедшего слишком далеко детства.
– …у тебя мамина фотография есть?
– Я же тебе ее передала. Не понравилась? Или ты про мою?
– Про мою! Это не мама! Она никогда так не улыбалась.
Упс, вот это промашечка! У Марфы сейчас реально мимика и жесты другие. Я это заметила, но решила, что на снимке не видно будет.
– А это она… это в другой жизни! Я же тебе говорила, у нас внешность остается, а все остальное мы меняем. На всякий случай, чтобы никто не узнал.
– Точно?
– Святой истинный крест! – восторженно обещаю я. Ничуть не хуже, чем в Смольном. Даже убедительнее.
Анька распахивает губы в недетском безнадежном рыдании:
– А мама… там счастлива была? Ей там тогда было хо-ро-шо?
– Ну конечно, – наконец-то я не вру.
Стоять под душем – это все равно, что летать. Намертво забыв о времени и о том, что у нас на редкость идиотская душевая кабинка: современная, очень похожая на лифт или на телефонную будку. Я сперва никак не могла в нее голой входить. Все время казалось, что дверь распахнется, а там соседи по подъезду. Потом привыкла.
