«Апоплексия, – подумал Винсент, с ужасом почувствовав, что снова заледенела голова, как в Китае во время охоты за ихэтуанями. – Расслабься, – сказал он себе и не послушался. – Он не хочет тебя убить. – Хочет. – Ты что, до сих пор не понял русских? – А китайских ты понял? – А португальских? – Он хочет убить тебя социально, унизить, это же у них принято, к позорному столбу и шпагу над головой сломать… у тебя нет шпаги, у тебя дирижерская палочка, а стилет не сломают… в тебе больше музыки, чем во всем этом континенте. Ты же сильнее. Но тут что-то, в этой стране… Здесь».
– М-ммм, извините, – вернулся Винсент в «Могучую Кучку», где отсутствовал, пожалуй, не больше пары секунд. – Что же я не угадал из ходящихся слухов, Франц Георгиевич? Надеюсь, вы не заставите меня придумывать непристойности – все-таки здесь дамы. (Мадемуазель Мари вспыхнула, попыталась скрыться за дверным косяком, но не ушла.)
– О, что вы. Что вы, что вы, молодой, выдающийся и европейски признанный маэстро! Ваши ноты разбирают в обеих консерваториях, достоверность концертов подтверждается ушами взыскательных слушателей, а их – концертов – великолепие подтверждается тем, что мы все – да-да, все! – тут Франц Георгиевич щедро обвел квадратной ладонью полуподвал, и напряженные кучковцы с облегчением зааплодировали, обозначив запятую в его речи, – большие поклонники вашего таланта. Даже гения!
Ратленд вздохнул. «Чего ж ты тогда хочешь от меня, старая крыса? – подумал он непочтительно и с определенной долей усталости. – Вижу ведь, что хочешь уничтожить или по крайней мере унизить. Что ж, не придумал как? Говори, наконец, а то я просто уйду». Естественно, ничего этого Винсент вслух не сказал. А сказал фразу, заставившую Франца Георгиевича снова налиться кровью:
– Я вас слушаю еще более внимательно, чем прежде, Франц Георгиевич.
– Опера! – бухнул Франц Георгиевич, как будто не перчатку даже кинул в лицо странному португальцу, а народовольческую бомбу.
Винсент все-таки был еще очень молод, и ему стало смешно. Поэтому он слегка оглянулся через плечо и спросил:
– Где?..
В Кучке засмеялись. Франц Георгиевич пошел пятнами. Ох дошутится мальчишка. Ох доиграется.
– В Большом.
– А-ааа, – с удовлетворением протянул Ратленд, – вы доверяете мне дирижировать оперой? Это большая честь для меня. Какой же именно?
– Своей собственной.
– Хм, – отозвался Ратленд, – наконец-то ясность. Но при чем же здесь слухи и вся эта таинственность?.. В чем вызов, дражайший Франц Георгиевич? С удовольствием напишу и поставлю эту оперу, хотя мне и не приходилось раньше работать с человеческими голосами. Со взрослыми, я имею в виду. И за гонорар.
Франц Георгиевич выставил ладонь.
– Пари?
Ратленд, не задумываясь, протянул руку:
– Извольте.
Держа тонкую кисть маэстро в своей, Франц Георгиевич провозгласил:
– Сим подтверждается заключение пари между маэстро Винсентом… не имею чести знать отчества… Ратлендом, дирижером «Ратленд-оркестра», и действительным статским советником Францем Георгиевичем Глебовым, Государственного банка России. Означенный маэстро должен сочинить либретто оперы на итальянском языке и написать к нему музыку к полудню первого сентября нынешнего одна тысяча девятьсот пятого года. Результат будет освидетельствован профессиональной комиссией из трех человек и останется в тайне до постановки оперы (буде комиссия сочтет ее пригодной) в Императорском Большом театре первого октября того же года. Согласны? – Франц Георгиевич уже торжествовал.
Первого сентября? Но сейчас двадцать четвертое августа, семь часов пополудни… В августе 31 день. Следовательно, у него неделя.
– Конечно, – легко и незамедлительно согласился Ратленд, правда, чуть поморщившись, потому что ему надоело держать руку в жаркой хватке действительного статского советника. – Вы могли бы, пожалуй, дать больше времени на постановку… – в зале зароптали, Глебов обвел помещение победным взором, – …вычтя пару дней из срока, выделенного на сочинение либретто и музыки, – закончил Винсент и позволил себе улыбнуться. Могучая Кучка, оценив нерв интриги, снова зааплодировала. – Что же стоит на карте? – поинтересовался дирижер.
– Если вы не напишете и не поставите оперу, если представите произведение, не достойное Большого, то покинете Россию и уедете на все четыре стороны. Об этом мы позаботимся. Если же вы каким-то образом ее напишете и поставите, – Франц Георгиевич хохотнул, – вы наш, русич, весь, с потрохами. Винсент Ратленд, русский композитор и дирижер. И такое в нашей истории случалось. А не хотите пари – так уезжайте. Хоть сейчас. Без всякого позора.
– Каков полет фантазии, – прокомментировал Винсент с определенным уважением. – Похоже, «слухи», с которых вы начали разговор, воистину пугающи. Но я уже согласился и, в свою очередь – пока еще вы столь милостиво разрешили моему имени быть неопозоренным – хотел бы внести в пари ответственность лично для вас, дражайший Франц Георгиевич.
– Для меня?
– Для вас. А то что же получается: я сочиняю, ставлю, рискую своей… музыкальной репутацией, а вы либо позволяете мне быть русичем с какими-то непонятными «потрохами», либо нет? Такого пари я не принимаю.
– Да как вы…
– Справедливо! Справедливо! – зашикали и застучали ботинками кучкари. – Пусть говорит!
– Благодарю, – утихомирил крикунов Винсент, в голове которого неумолимо тикали падающими льдинками уходящие секунды. – В случае если опера будет всем удовлетворительна, то вы финансируете ее постановку лично, не торгуясь и не оспаривая ни расходы, ни выбор исполнителей, которых мне будет угодно в ней занять.
Пауза. Падают льдинки. Ратленд продолжал:
– В случае же если я поставлю спектакль и он окажется успешным, вы пожертвуете пять тысяч рублей дому призрения одиноких и престарелых российских артистов. Если таковой существует. А если нет – …понимаете сами.
Взоры всей Кучки устремились теперь на статского советника. Франц Георгиевич кивнул. В арт-трактире раздался коллективный выдох.
Было велено всем шампанского. Призвали веселого полового Виталика, и тот со смачным хаканьем разбил сцепленные руки, подтверждая заключение пари. Мадемуазель Мари стояла в дверях, словно прибитая гвоздями, и, зажав открытый рот многострадальным платочком, смотрела на маэстро глазами, напоминавшими контурами открытый рот. Ратленд подошел к двери и отдал ей бокал с шампанским. Кучка возбужденно пила и гоготала, а Франц Георгиевич скрылся в темном углу и принялся шептаться с какими-то типами бандитско-антрепренерского вида.
– Вам, конечно, в принципе нельзя холодное и шипучее, мадемуазель, – признал Винсент, – но именно сейчас просто необходимо.
– У вас неполная неделя! Вы знаете итальянский?
– Все приличные музыканты знают итальянский, – заверил арфистку Винсент. – Плюс я неплохо знаю латынь, это может пригодиться.
