– Винсент, это Питер. Питер, это Винсент. Поздоровайся.
Винсент смотрел на ребенка – на его гладкие каштановые волосы, как у Агнес, на ладную фигурку, в его глаза – слегка раскосые – и с ужасом узнавал в них тягучие желтые тигриные искры, которые видел в глазах лишь одного человека – того, кого не считал человеком, с кем разделался с холодной, нечеловеческой жестокостью, кого отдал на мучительную казнь.
– Добрый день, – сказал Винсент, потому что всегда здоровался, входя к кому-нибудь в дом. – Твоя мама права, Питер, так меня и зовут. А теперь можно снова идти играть.
Агнес улыбалась, глядя на Винсента, который уже подошел и стоял рядом. Она не могла не слышать скрежет ледостава, заполнивший голову Ратленда, но ничем не выдавала этого.
– Да, Питер. Всегда слушайся Винсента. Винсент – твой старший брат. Он долго путешествовал, но теперь приехал к нам. Забеги к Пруденс и скажи, чтобы накрывала обед на троих.
Винсент машинально обошел стол и сел в плетеное кресло напротив Агнес. Некоторое время он молчал: вначале хотел сказать одно, потом другое, в итоге решил не говорить ничего. Тем временем кресло оказалось качалкой, и это его почему-то рассердило.
– Я не останусь на обед, – сообщил он с неудовольствием, будто ему больше нечего было сказать.
– Я знаю. – Агнес улыбнулась. – Мне всегда казалось, что, словно в отместку за то, что тебе не досталось в детстве материнского молока, ты решил не есть вовсе.
– Я ем, – возразил Винсент все с тем же упрямством, – просто… не надо устраивать из всего того, что было… и что стало – семейную встречу. Мы с тобой не родственники, Агнес.
– Конечно, Винсент, – радушная игла снова пустилась в путь по полотну, – конечно.
– И не разговаривай со мной так, как будто мне одиннадцать лет!
Будущий магистр не понимал, почему беседа развивалась так хаотично, поэтому они еще немного помолчали. Они довольно долго молчали. Вдруг он сказал, неожиданно для себя самого:
– Я горжусь тобой.
– Чем? – коротко вскинула на него глаза бывшая монахиня.
Винсент наконец разглядел, насколько женщина в Уайтчепеле была похожа на нее. Была бы похожа, если бы на Агнес Корнуолл остался хоть какой-то отпечаток тех семи лет, что прошли с Боксерского восстания. Все вышло наоборот. Сняв плат монахини и родив сына, она как будто помолодела и расцвела. Так красиво были очерчены ее глаза естественными тенями. И такой нежный розовый румянец окрашивал ее белую кожу, которой не позволяли грубеть под солнцем…
– Тем, что ты поступила как настоящая христианка. Видишь, какой хороший мальчик у тебя получился… Почему бы тебе теперь не вернуться к родителям? Представляю, на какие ухищрения ты идешь, чтобы они получали письма с правильной почтовой маркировкой. А ведь твоя мать была бы счастлива.
– Я не вернусь домой, Винсент, и это так же верно, как то, что я послушала тебя тогда, взяла ягоды витекса и выбросила их, потому что ребенок… ребенок не виноват. Но это не значит, что мне можно домой.
– Понимаю, Агнес. Ты все правильно сказала Питеру. Я приехал, и все будет хорошо.
– Да. Все так. Все будет хорошо. У меня все хорошо, Винсент.
– У тебя красивый дом. И сад. Я и не предполагал, что ты могла позволить себе…
– Ты дал мне целое состояние и не предполагал?
– Я дал тебе всего одну драгоценную вещь и, кажется, не очень много денег.
– У тебя в голове всегда гулял ветер, Винсент Ратленд.
– Вот уж неправда. Я прирожденный предприниматель.
Агнес принялась смеяться. Винсент внимательно смотрел на нее, но смеялась она искренне, и дыхание ее было ровным.
– Ты с первого вздоха был и останешься навсегда высокомерным поганцем, который даже не запоминает, что он делает – добро или зло.
Ратленд нахмурился:
– Подобные высказывания я готов терпеть только потому, что ты какую-нибудь пару раз спасла мне жизнь.
– Кстати, твой стилет с тобой? Как обычно? – спросила Агнес невинно, а ягненок на пяльцах под ее иглой тем временем приобретал особое изящество.
– Мгм, – отделался Винсент неопределенным междометием, изучая и ягненка, и вышивавшую его руку.
– А ты знаешь, откуда у тебя этот клинок? – продолжила бывшая монахиня, меняя иглу и со всей ответственностью приступая к зеленой травке.
Винсент помолчал, пытаясь понять, почему до сих пор не задавался вопросом о том, как стилет, который, как он выяснил в России, принадлежал его отцу, оказался в числе его личных вещей. У ребенка, найденного на паперти, личных вещей быть не могло.
– Нет, Агнес, не знаю. И не представляю, откуда он мог взяться. Мне казалось, он был у меня всегда. А что знаешь ты?
– В свертке, что я нашла перед церковью, был не только младенец нескольких часов от роду, но и клинок: одной рукой младенец вцепился в шерсть Лао Е, а другой держался за стилет. До сих пор не могу понять, кто додумался завернуть новорожденного ребенка в одну пелену с холодным оружием. Клинок был в крови – не удивлюсь, если им-то и перерезали пуповину… но ты ухватился за стилет так, как будто родился вместе с ним, и ты им не поранился. Поэтому я сохранила его и потом вернула к тебе в комнату, когда… когда ты отделился от других мальчиков.
Винсент представил эту картину и развеселился. Похоже, родители действительно верили в странные способности ребенка. А может, считали стилет и ребенка одинаково ценными, не имеющими смысла друг без друга.
– Спасибо, Агнес. Ты правильно сделала: стилет – вещь в хозяйстве очень полезная.
– Когда я поняла, распеленав тебя, что ты держишься за него и не ранишь себя, – продолжила Агнес, не обращая внимания на иронический тон своего бывшего подопечного, – я и назвала тебя Винсентом. Что значит, как известно, «Побеждающий».
– Спасибо, Агнес, – счел необходимым еще раз поблагодарить «побеждающий», подумав при этом, что слово «неуязвимый» в латыни имеет тот же самый корень, но неуязвимого из него не вышло. – Ты все очень хорошо сделала. И со стилетом, и с именем. Я не чувствую его чужим, и оно обязывает. Это отлично. Только зачем же ты отняла у меня клинок в младенчестве? Раз уж я им не поранился в первый день своей жизни?
Агнес помолчала.
– Наверное, я боялась, что ты останешься в комнате один задолго до того, как тебе исполнится пять лет. Я же еще не знала, что ты… не опасен для других детей. Кроме своей музыки, конечно.
Винсент подумал о степени своей опасности для других детей, пожал плечами и немного покачался в кресле туда-сюда. Конечно, он ни для кого не опасен.
– Я безопасен даже для взрослых, Агнес. Оставим это. Скажи все-таки, чем ты зарабатываешь на жизнь?
Тут из дома появилась милая старушка – видимо, та самая Пруденс, – успокаивающе переглянулась с хозяйкой, и стало ясно, что мальчика по имени Питер покормили и усадили заниматься. Получив дальнейшие указания, Пруденс ушла в дом и вернулась с кофейником, молоком и печеньем. Винсент поймал себя на мысли, что все это слишком хорошо. Он искал Агнес, объезжая город за городом, наводя справки, прибегая к почти разведывательной деятельности в мэриях и церковных приходах, готовый уже найти где-нибудь скромный крест над скромной могилой. И вот она, агнец Агнес, – сидит в тенистом саду возле милого домика, у нее чудесный сын и заботливая экономка, серебряный кофейник и свежее молоко и… что-то с левой рукой.
