– То есть за весь «венский период» вы произвели что-то около… семисот листов? – Похоже, бывший маэстро все-таки любил арифметику.
– Н-наверное… – протянул акварелист неуверенно. Кто считал эти открытки? Акварель – не масло, покрывает бо́льшую поверхность за меньшее время…
– Знаете, – заявил тут заезжий искусствовед с подозрительным воодушевлением, – вас тут явно недооценивают. Увас… м-ммм… твердая рука, прекрасное, воистину вагнерианское чувство экспрессии – собственно, в изображении неба оно и проявляется. Вы трудолюбивы. Если вам немного помочь пробить этот академический заговор, вы прекрасно сможете зарабатывать на жизнь искусством. Мне очень понравились ваши собаки. Люди… – в этом месте речи бывший дирижер вздохнул вдруг слишком тяжело для человека, говорившего столь утешительные вещи. – Люди – нет. Не ваш конек, особенно обнаженные натурщицы. Подозреваю, с женщинами у вас будут проблемы… с натурщицами, я имею в виду, – поправился он, отчего анализируемому стало еще хуже, – если вы не научитесь разглядывать их свободнее, заставлять их чувствовать себя свободнее.
Herr Х. открыл рот, чтобы сказать что-то, но искусствовед продолжал:
– Вернемся к перспективам. Итак, я бы принял вас учиться хотя бы за вот этот натюрморт с рябиной или за поистине средневековый рисунок растения, словно только что со страниц манускрипта Войнича
[151]
. Это… маргаритка? Хорош и флюгер с ведьмой. Я бы даже… просил, чтобы вас приняли в Венскую академию художеств.
– Д-да? Но я больше не хочу здесь учиться; не хочу, это унизительно, – выговорил абитуриент, помолчав. – И потом, почему? Почему вы хотите это сделать? Я же вижу, вы правы. Я верю вам, вашим глазам и даже вашей лжи: наверное, время мне пришло посмотреть на себя честно. В моих работах нет чувства, у меня неверная рука, я не люблю людей и боюсь женщин, просто… даже зайца можно научить бить в барабан, если бить зайца, вот и я иногда попадаю в такт… музыке творения. Собачьей мордой, рябиной или этим цветком.
– Ну-ну, – притушил самобичевательный запал собеседника благосклонный визитер. – Хоть мы с вами оба в детстве были причастны хоральному пению, все-таки не приписывайте мне собственных мыслей, особенно если я с ними не согласен. Пройдет каких-нибудь сто лет, и аукционисты выстроятся в очередь за вашими «открытками». Не хотите учиться в Академии? Что же, я готов предоставить вам меценатскую поддержку; да, пожалуй, так будет даже лучше.
– Но как же? И почему? – только и смог спросить потрясенный молодой человек.
– Обыкновенно, – пожал плечами дирижер, неожиданно превратившийся в арт-дилера. – Я завел на ваше имя счет и буду периодически класть на него деньги. Вы должны будете просто… просто рисовать.
– Но почему? Вы настолько богаты, чтобы спонсировать без… бездарность? – выговорил акварелист с каким-то отвращением.
Искусствовед вздохнул.
– Вы уже в третий раз спрашиваете «почему», и всякий раз с одной интонацией. Не волнуйтесь. У меня в кармане всегда лежит миллион на непредвиденные расходы, – сообщил он доверительно и слегка похлопал по левой стороне груди, обозначив внутренний карман сюртука.
– Я в третий раз спрашиваю, а вы в третий раз не отвечаете, – не сдавался абитуриент. – Создается впечатление, что я для вас – расход вполне предвиденный и осмысленный.
– В этом есть доля правды: я о вас… наслышан, – проговорил магистр тихо и слегка наклонил голову набок, неожиданно чуть сменив тон и разглядывая своего собеседника так, как будто размышлял о том, как его получше приготовить – изжарить или сварить. Это было неприятно. Художник внезапно вспомнил звук щелкнувшего дверного замка.
– Что происходит?.. – прошептал акварелист севшим голосом, вставая и пятясь к двери от странного благодетеля. – Что вам обо мне сказали?
Магистр искусств как будто с усилием расцепил сложенные на груди руки и, вздохнув, закатил глаза, цитируя.
– Экзаменационный рисунок неудовлетворителен. Зубосводяще неоригинальные эскизы и архитектурные планы, помпезность которых столь велика, что ею можно пользоваться для надувания баллонов имени братьев Монгольфье. Артистический темперамент не подкреплен ни талантом, ни созидательной энергией. И я смотрю на это, – продолжил англичанин, – и думаю: «Что, если? Что, если этот человек поступит в Венскую академию художеств? Что, если он будет спокойно учиться писать пейзажи и придумывать здания? Что тогда изменится?»
– Вы предлагаете мне выбор? – неуверенно протянул молодой художник, по-прежнему понимавший куда меньше, чем хотел бы. – Принять вашу помощь или… идти навстречу какой-то неясной судьбе, о которой вам что-то известно?
– Нет, – ответил Ратленд слишком быстро. – Предлагаю лишь принять мое предложение. Заниматься любимым делом и получать за него деньги уже сейчас, не дожидаясь своих magna cum laude
[152]
. Выбора нет, это ваша судьба. Кроме рисования вы ничего не умеете.
Художник постоял, глядя в пол, потом вернулся и аккуратно собрал рисунки.
– Я не знаю, почему вы так пытаетесь навязать мне этот якобы отсутствующий выбор. Вы, наверное, настолько высоко цените искусство, что готовы защитить его от меня любой ценой. Поэтому… – Тут он внезапно сорвался на крик: – Выпустите меня! Я не могу здесь находиться! Немедленно откройте дверь!
Магистр, казалось, оторопел на долю секунды, но быстро взял себя в руки, дошел до двери, открыл ее, отступил на безопасное расстояние и жестом пригласил Х. наружу. Тот топтался на месте, сожалея о своей вспышке.
– Простите, – сказал он недовольно и тихо. – Но я должен попытаться делать то, что считаю правильным, а вы хотите посадить меня в золотую клетку.
Тут его собеседник широко открыл глаза и улыбнулся до такой степени криво, что улыбка эта походила скорее на гримасу боли. Взгляд его ввинтился в юношу, и тот при всем желании не мог уйти и лишь стоял, бессильно опустив руки и прижимая стопку рисунков к боку.
– У Фирдоуси в «Шахнаме», – сказал тем временем искусствовед, – есть вот какие строки:
Ищи спасенья, чтоб избегнуть зла.
Судьба тебе вручила перстень власти,
И всей земле твое сияет счастье.
Ты под печатью перстня, царь царей,
Всех духов держишь, птиц, людей, зверей…
– Но не любой царь царей озаряет землю счастьем; не любой, кто носит перстень власти, ищет спасения и бежит зла.
– Я не понимаю, – прохрипел юноша.
