— Кажется, я начинаю понимать, — произнес Себастьян. — И как же ты думаешь это устроить?
— С помощью просторного платья, а под него что-то подложить. — Мать кивнула в сторону торговых палаток, занимавших большую часть противоположной стороны улицы. — Вон на том рынке мы могли бы все это найти, а еще пару латунных обручальных колец. — Она повернулась к дочери: — Ты ведь не против, правда?
Девушка опустила голову, избегая ее взгляда.
— Мне стыдно, — сказала она.
Аурелия понимающе улыбнулась.
— Почему? — спросила она. — Я была немногим старше тебя, когда ждала твоего брата, и испытывала гордость, а не стыд. Ожидание ребенка — это прекрасно.
— Наверно, это так, когда ждешь его от любимого человека, а не тогда, когда знаешь, что это все для отвода глаз и на животе у тебя лишь тряпки.
— Это помогло бы нам избежать многих осложнений, — заметил Себастьян.
Айза не ответила; брат понял, что сейчас она снова погрузится в долгое молчание, и решил проявить настойчивость:
— Послушай, малышка, мы не знаем, что нас ожидает в Сан-Карлосе, ты же видела, как все повернулось здесь, и это при том, что тебя держали взаперти. Как сказал тот человек, за Лос-Текес эта страна еще остается полудикой. — Он заставил сестру посмотреть ему в глаза. — Ты слишком красива, с каждым днем эта красота все заметнее, и, как бы ты ни пыталась ее скрыть — а я знаю, ты стараешься, — мы постоянно попадаем в разные истории. Но, как сказала мама, каким бы негодяем ни был мужчина — если только это не психически больной человек, — он почти всегда проявляет уважение к женщине, которая ждет ребенка. — В голосе Себастьяна послышались умоляющие ноты. — Сделай это ради нас! — попросил он. — Только до тех пор, пока мы не составим себе ясного представления о том, куда направляемся.
Девушка долго смотрела на него, а затем повернулась к Асдрубалю и к матери, которые молча не сводили с нее глаз, и наконец слегка кивнула в знак согласия:
— Хорошо.
Они перешли на другую сторону улицы и купили просторное платье из перкаля в розовую и белую клетку, два дешевеньких колечка и небольшую диванную подушку, которая добавила немного бесформенности великолепному телу Айзы.
Прямо там, в темном подъезде, пока братья стояли на карауле, Аурелия помогла ей переодеться, и, когда наконец она предстала перед ними в новом облике, порозовевшая и с опущенными глазами, Себастьян окинул ее взглядом и со скептической миной покачал головой.
— Черт побери! — пробормотал он. — Просто не знаю, что нам с тобой делать. Ты стала еще красивее!
— Дурак!
— Дурак? — удивился брат. — Поищи-ка зеркало и взгляни на себя. — Он повернулся к Асдрубалю: — Скажи ей об этом ты! Разве это не удивительно?
Это и правда было удивительно, и они тут же в этом убедились, потому что теперь она притягивала к себе взгляды не только мужчин, но даже женщин. Те ласково улыбались при виде этой великолепной женщины с лучистым девичьим лицом, походкой королевы и обликом Той, Которая открыла для человечества — вот только сейчас — благодать материнства.
Когда допотопный автобус начал, урча и пыхтя, преодолевать первые склоны и повороты Лос-Текес, Себастьян, который молча разглядывал профиль своей сестры, сидевшей впереди рядом с Асдрубалем, повернулся к Аурелии, которая смотрела в окно, и тихо спросил:
— Скажи мне правду! Действительно ли мы все трое дети одного отца? Ты, часом, не встречалась с каким-нибудь принцем, который бросил якорь в Плайа-Бланка, или, может быть, к тебе наведался марсианин, перед тем как родилась Айза?
— Иди ты знаешь куда! — был суровый ответ. — Как ты смеешь проявлять такое неуважение к матери?
Себастьян ласково похлопал ее по плечу и положил руку на руку матери — это был нежный жест сыновней любви.
— Не сердись, но, думаю, твоя ошибка была в том, что ты родила слишком красивых детей при такой бедности, — сказал он, показывая на себя и на сестру с братом. — Будь мы миллионерами, у нас не возникло бы проблем, но ведь считается, что рыбак с Лансароте не может позволить себе никакой роскоши, даже иметь особенных детей. — И он подмигнул ей. — Не так ли?
— Конечно! — согласилась Аурелия. — Особенно таких скромных. — Она повернулась к сыну, прислонившись к стеклу окна, и, внимательно посмотрев на него, поинтересовалась: — Что это с тобой? Отчего ты так сияешь? Все идет хуже некуда; возможно, за нами гонятся; нам пришлось покинуть город, в котором ты собирался разбогатеть… и тем не менее впервые за долгое время ты балагуришь… Почему?
Себастьян пожал плечами:
— Наверно, потому, что мне уже не надо лезть на верх здания и таскать кирпичи. Я боюсь высоты, и все эти дни были настоящим мучением — не из-за работы, а из-за головокружения. — Он помолчал. — Или, может, потому, что у меня появилось предчувствие, что все сложится и мы найдем хорошее место, где сможем осесть.
— Да услышит тебя Бог!
Он показал на сестру.
— Ты обратила внимание на Айзу? — спросил он. — Она несколько месяцев ходила как в воду опущенная, а сегодня утром сияет, словно у нее внутри горит свет. — Он прищелкнул языком. — Знаю, что это глупо, — признался он. — Но она зачастую служит мне барометром, который меня предупреждает, когда будет штиль, а когда буря. — Он стиснул руку матери, словно пытаясь внушить ей веру. — А сейчас наступает затишье.
Аурелия не ответила, только в свою очередь сжала ему руку, и они долгое время сидели вот так, вплотную придвинувшись друг к другу, и молчали, любуясь красивым пейзажем: зелеными холмами, высокими деревьями и цветочными россыпями Лос-Текес. Чем круче становился склон, тем медленнее катился вперед выбившийся из сил автобус. Казалось, он вот-вот испустит последний вздох и развалится на части, превратившись в груду металлолома, которая окончательно перекроет узкое и извилистое шоссе.
Последние пятьсот метров были настоящим мучением для машины и для пассажиров, страдавших от неопределенности. Они затаили дыхание и предприняли бессмысленную и неосознанную попытку подтолкнуть автобус изнутри, вздохнув с облегчением, когда все четыре колеса чудом достигли вершины и с громким визгом радости покатились под уклон в направлении Лос-Вальес-дель-Араука.
~~~
Солнце немилосердно жгло пыльное шоссе, терявшееся из виду на равнине, у которой не было горизонта, лишь отдельные группки низкорослых деревьев, разбросанные там и сям, где попало. Из-под застывшего на месте автобуса, от которого, похоже, не было никакого проку, даже тени, торчали только ноги и огромные башмаки водителя, лежавшего под мотором и тщетно пытавшегося устранить неполадки в разболтанной машине, окончательно пришедшей в негодность.
Пара часов, проведенных под лучами этого убийственного солнца, могли уничтожить любого человека, и Пердомо Вглубьморя, оказавшиеся чуть ли не единственными пассажирами, которые не вышли в Валенсии, Маракае или другом селении на маршруте, никак не могли решить, то ли вернуться в раскаленный автобус, превратившийся в самую настоящую духовку, то ли так и сидеть на обочине в надежде, что какой-нибудь поток воздуха освежит атмосферу.
