— Я вовсе не собираюсь возвращаться пьяной из Брусуаля.
Льянеро улыбнулся:
— Еще меньше я представляю вас гоняющейся за коровой по саванне. Послушайте, что я вам говорю! Этот буланый вам подходит.
Кто ж станет спорить с человеком, который знает о лошадях все! Он повернулся к Айзе, задержал на ней взгляд, словно увидев впервые, и, намеренно повернувшись спиной к ограде, спросил:
— Какой конь здесь самый лучший?
— Рыжий.
— Это гнедой. Гнедой, у которого огонь в жилах. Когда погиб Рыжий Ромуло, Баэсы разыскали трех его братьев и скрестили с кобылами имения «Тигр». Их кровь течет в Торпедеро, Бесстрашном, Караегато и многих других, ставших знаменитыми. А это — сын Бесстрашного, и он родился, чтобы ты ездила на нем верхом.
— Как его зовут?
— Только хозяин имеет право дать коню имя. Как тебе хочется его назвать?
Девушка размышляла несколько секунд, пока льянеро, ее мать и братья стояли и смотрели на нее, и наконец улыбнулась:
— Тиманфайя. Его будут звать Тиманфайя.
— Что это значит? — поинтересовался Акилес Анайя.
— Это Огненные горы на Лансароте; район вулканов, в котором стоит только копнуть — и обнаружишь температуру в сотни градусов. А на закате они такого же красноватого цвета.
— Тиманфайя, — повторил льянеро, словно желая привыкнуть к звучанию имени. — Ладно! Тебе решать. Теперь осталось только, чтобы он не воспротивился. — Он показал на животное. — Так иди и скажи ему его имя!
Айза наклонилась, пролезла между перекладинами ограды и направилась к гнедому, который смотрел на приближавшуюся девушку не двигаясь. Подойдя к нему, она погладила широкую шею и прошептала ему что-то на ухо. Животное фыркнуло, тряхнув головой, и девушка рассмеялась.
— Ему нравится! — воскликнула она. — На его взгляд, немного длинновато, но ему нравится.
Акилес Анайя громко закашлялся.
— Ты это мне брось! — проворчал он. — Не хватало еще, чтобы я поверил, будто ты вдобавок разговариваешь с животными. Впрочем, от тебя можно ожидать чего угодно.
~~~
— Не может быть!
— Как прикажете, патрон. Не может — так не может. Однако в воскресенье я взял курс на окрестности дома: вдруг мне подфартит и я сумею накинуть аркан на гнедого, который мне приглянулся, — и, укрывшись в чапаррале
[40]
, я увидел, что на нем кто-то скачет. Я был далеко, но уверен, что это была женщина.
— Наверно, это была моя кузина Селесте.
— Ваша кузина носится галопом без седла на самом норовистом жеребце, а эта только училась.
— Училась? — удивился Кандидо Амадо. — Училась ездить верхом?
— Так мне показалось, с вашего разрешения. Скакала вокруг старика Анайи, который вроде как говорил ей, что нужно делать. Там были другие люди.
— Ладно, Рамиро. Спасибо!
Тот, кого назвали Рамиро, угрюмый великан с мясистыми губами и косящими глазами, едва заметно кивнул в знак согласия, надавил коленями на бока лошади и рысью поскакал в сторону канея пеонов. Его хозяин был рассержен и озадачен, потому что для Кандидо Амадо новость о том, что кто-то расположился в «Кунагуаро», означала конец его мечтам. На его памяти отец всегда говорил, что однажды они смогут перебраться в замечательный особняк над рекой, покинув наконец неуютное место, в котором их приговорили жить, — нелепый и лишенный привлекательности дом, точно бесформенная куча, наваленная посреди равнины, неподалеку от водоема, кишевшего комарами. Дом этот продувался всеми ветрами, бичуемый яростным баринесом
[41]
, который начинал немилосердно дуть в апреле, и истязаемый проливными дождями, которые грозили ему наводнением несколько месяцев спустя.
Имение «Моррокой», возможно, было одним из самых крупных в долине Арауки, но единственное, чем оно могло похвастаться, так это площадью — там пространства было хоть отбавляй. Равнина отличалась здесь еще большей гладкостью и однообразием, чем в любом другом месте, и для Кандидо Амадо она превратилась в тюрьму, открытую со всех сторон, хотя за пределами своих владений ему было некуда податься, он не был ничьим хозяином и никому не был известен.
Его надежда, его единственная надежда, всегда сводилась к тому, что старик Акилес Анайя умрет или, по крайней мере, уже не сможет сесть в седло, и тогда кузина Селесте, поскольку присматривать за домом и скотиной будет некому, согласится продать ему «Кунагуаро».
Имея выход к реке и перестав испытывать давление со стороны клана Арриола, земли которых граничили с его владениями с двух сторон, Кандидо Амадо мог бы продемонстрировать, что он льянеро, не менее достойный так называться, чем члены самых старинных семейств. И тогда он будет уже не «сыном причетника и дурочки» и не «плодом исповедальни, любимцем самуро и грифов», а могущественным землевладельцем, и всем придется относиться к нему с уважением, когда он захочет выступать на собраниях, ежегодно созываемых скотоводами, чтобы решить общие проблемы, установить цены или внести изменения в Закон Льяно.
— Не может быть! — отрывисто повторил Кандидо Амадо вслух. — Не может быть, чтобы чертова бой-баба притащила в дом новых людей!
— Что случилось, сынок?
Он обернулся. Через тонкую металлическую сетку, которая не мешала комарам по вечерам вторгаться в дом, на него смотрела мать — со своей дурацкой улыбкой, никогда не сходившей с плоского лица; слишком уж розовый язык в уголке рта, казалось, вечно нависал над нижней губой.
— Твоя семья! — процедил он сквозь зубы. — Вечно твоя семья!
— Что она сделала на этот раз?
— Селесте притащила людей в «Кунагуаро».
— Это ее право. Когда мой отец разделил наследство, Леонидасу досталось «Кунагуаро». Разве нет?
Сын не удостоил ее ответом, уверенный в том, что ей бесполезно объяснять что-то, не имевшее отношения к непорочным девам и святым, и Эсмеральда Баэс, похоже, снова ушла в дебри своих напряженных размышлений, пока после долгого молчания не тряхнула несколько раз головой:
— Да. Думаю, что да. Леонидас унаследовал главное имение и «Кунагуаро», которые после его смерти перешли к Селестите… — Она улыбнулась: — Давно же я не видела Селеститу. Наверно, она уже совсем взрослая.
— Ей, должно быть, уже под сорок, и если бы она не вела себя как мужик, у нее уже были бы внуки.
— Правда? Умереть можно! Как летит время… — Эсмеральда провела своим толстым языком по верхней губе, увлажнив темные усики, и потерла под носом указательным пальцем, машинально водя им туда-сюда, — жест, который ее сын терпеть не мог. — Только подумать, ведь это я научила ее молиться! — добавила она немного погодя. — Селестита обожала святую Агату. Как же ей нравилась святая Агата! — Эсмеральда широко раскрыла свои раскосые глаза. — Или же это Виолете нравилась святая Агата? Уже не припомню. А ты не помнишь?
