Я качаю головой.
— Воздержитесь сегодня до вечера, и завтра все пройдет.
Он изучает меня — молча, с застывшей улыбкой, точно художник, любующийся своим творением.
— Ну-с… О чем вы хотели бы со мной поговорить?
Я сижу, опустив глаза, и рассматриваю чернильное пятно на ковре.
— Вас что-то беспокоит? Я здесь именно для того, чтобы все выслушать, месье Харрис.
Его голос, угрюмо-теплый, наверно, должен располагать людей к откровенности: казалось, что ему, бедному, было так скучно одному. Послушав мое молчание секунд десять, он продолжает, словно отвечая мне:
— С другой стороны, вам было даже полезно столкнуться с внешней действительностью, хоть и немного преждевременно. Вы числитесь выписанным, но, пока ваш мозг не переработает избыток глютамата, советую дня два-три полежать спокойно дома.
— У меня больше нет дома.
Вздрогнул ли он? Разве что едва заметно. Он поворачивается к зеленому кожаному бювару, на котором лежит мое досье — история болезни Харриса Мартина.
— То есть? Вы пришли к себе и не смогли… адаптироваться?
— Вот именно. Вы можете мне чем-нибудь помочь? — спрашиваю я, внезапно разозлившись.
— Провалы в памяти?
— Скорее наоборот — излишки. Чересчур много памяти на двоих.
Чем он любезнее, тем больше мне хочется ему грубить. Он передвигает на столе пресс-папье, откидывается назад.
— Я вас слушаю.
И я опять рассказываю мою историю. Но на сей раз по-другому: мол, да, я мифоман и сам это знаю. Я нарочно ёрничаю, как бы не могу простить, что он вернул меня к жизни в чужой шкуре.
Он уже не улыбается. Встает, обходит письменный стол и садится в кресло рядом со мной. Так сокращает дистанцию: забудем про врача и пациента, поговорим как мужчина с мужчиной. Я стискиваю кулаки, удерживая в них незнакомую мне ярость.
— Такое бывает, месье Харрис.
— Что — «бывает»?
— Подобного рода патологии. Я буду с вами резок, — добавляет он еще безмятежнее. — Вы позволите?
Он сцепил пальцы перед носом, опираясь на левый подлокотник и неудобно вывернувшись, чтобы смотреть мне в лицо.
— Может быть, вы только думаете, что все помните. Амнезия, голубчик, не всегда означает потерю памяти. Это куда сложнее. Она может означать и нежелание связать разорванную нить.
— Какую такую нить?
Он сглатывает, поглаживает стальную браслетку часов.
— Кома — это загадочная terra incognita, о которой мы располагаем лишь теоретическими данными, приблизительными и схематичными. Если я вам скажу, что ваш показатель 4 из 11 по тесту Глазго, или назову цифру выявленного у вас потенциала, это ничего нам не даст теперь, когда вы уже выкарабкались. Мы ищем вслепую, ощупью, констатируем, классифицируем, но не знаем практически ничего. А если что-то и узнаем, то только слушая наших пациентов. Вы у меня примерно двухсотый — столько человек я вытащил… встретил, как мы говорим. И могу вам сказать, что имел дело, наверно, со всеми возможными случаями: спутанность сознания, прострация, буйство; рассказы о жизни после смерти со светом в конце туннеля и ангелами, подробный пересказ разговоров у постели пациента, который все слышал и запомнил, синдром Корсакова, стирающий тягостные воспоминания, поражения мозга, как обратимые, так и нет, потеря личности, полная или частичная, восстановление — быстрое или растягивающееся на годы…
Его взгляд туманится, он смотрит сквозь меня.
— Вот, например, один из самых интересных случаев, за полтора месяца до вас: к молодому человеку полностью вернулись умственные способности за одним исключением — начисто стерся социальный этикет. Если чей-то визит затягивался, он просил гостя уйти. Если от кого-то пахло потом — говорил об этом вслух. Некрасивому человеку указывал на его недостатки. В общем, что на уме, то и на языке, в его семье из-за этого разыгрались чудовищные драмы. И не было никакой возможности втолковать ему, что, живя в обществе, человек вынужден постоянно лгать. Он находил это нелепым, недопустимым, даже неприличным, как если бы ему предложили снимать штаны и мочиться на людях. То есть не только смылся культурный слой — пустоту заполнила логика.
— При чем здесь я?
— Этот молодой человек в прошлой жизни, до комы, сильно натерпелся от самоцензуры. Одинокое детство, религиозный пансион, интровертивный характер, подавленная гомосексуальность, предначертанная карьера дипломата…
— Я задал вам вопрос.
— Я рассказываю все это, чтобы дать вам представление о неизученных и, повторяю, логичных изменениях, которые могут происходить в сознании во время глубокой комы, когда мозг работает в полную силу — все больше ученых склонны в это верить, — просто он изолирован от привычных связей с внешним миром. Если взять ваш случай… Представим себе, например, что вы были безумно влюблены в некую женщину по имени Лиз. Вы домогались ее, преследовали, просто помешались на ней и, естественно, знали о ее жизни практически все. Но она замужем, счастлива в браке и сказала вам откровенно, что любит мужа, — иными словами, отвергла вас, не оставив никакой надежды. Более того, она вас недооценивает, преуменьшает ваши достоинства, постоянно ставя между собой и вами образ пресловутого мужа, рождающий у вас комплексы. Потому что муж этот вдобавок человек во всех отношениях успешный и внешне привлекательнее вас… Какой же будет недостижимая мечта вашей жизни? Быть им, занять его место, оказаться, как по волшебству, мужем этой любящей и любимой женщины. Между тем кома порой становится чем-то вроде лаборатории мечты: она делает возможным, реальным и осуществимым то, что в условиях нормальной работы мозга оставалось бы несбыточной химерой. Понимаете, о чем я? Все, что вы знали об этом человеке, все, что подозревали, чувствовали через сопереживание, выводили логически, экстраполировали, стало правдой — стало вами. Вы очнулись в убеждении, что вы — он. А ваше прежнее, нежелательное «я» подавлено, запрятано в темницу подсознания, уничтожено.
Слушая его, я переплел ноги да так и замер, остолбенев.
— Но постойте… Ведь у меня в голове не какие-то обрывочные сведения — полная память.
Он опускает веки, улыбается:
— Все правильно: это действие глютамата. Мозг, лишенный кислорода, высвобождает в больших количествах этот нейромедиатор, играющий ключевую роль в формировании воспоминаний: именно он способствует синаптической передаче… Отсюда ваша сегодняшняя иллюзия «полной памяти» человека, ставшего объектом вашего личностного переноса.
— Но ведь память нельзя выдумать! Какой там глютамат, я не вообразил себя этим человеком, я прожил его жизнь! Всю жизнь! С детством, учебой, работой, утратами, супружеством… С тысячей подробностей, одна другой характернее! Откуда, по-вашему, я мог все это знать?
Сделав глубокий вдох, он поднимается, идет к окну и отодвигает занавеску. Окно выходит на глухую стену.
