— Ты не мог бы пойти рассказать ему сказку на ночь?
Я удивленно смотрю на Мюриэль.
— Да, он уже вырос, знаю, но… С тех пор как нет отца, ему никто… Ладно проехали. — Она машет рукой и переключает канал. — Уже поздно.
Я встаю, положив руку ей на плечо, чтобы не удерживала меня. Себастьен лежит в кровати на животе, задрав ноги и уткнувшись в комиксы. Стены заклеены постерами с монстрами и футболистами. Он предлагает мне присесть и посмотреть книги: я ему не помешаю. Я подхожу к маленькому аквариуму на этажерке: две облезлые рыбки, три камешка на дне, колышущиеся водоросли.
— Смотри-ка, у тебя тут ахлии.
Подняв на меня один глаз, он спрашивает, что это.
— Двуполая водоросль. Она окрашивает рыбок в изумительные цвета, когда размножается.
— Значит, это не она. Видишь, что с ними происходит?
— Это потому, что стебельки не соприкасаются. У ахлии половая зрелость наступает только при контакте с противоположным полом. А у тебя они застрянут на всю жизнь в детстве, если ты им не поможешь.
Погрузив пальцы в грязную воду, я сдвигаю камешки так, чтобы бледно-зеленые травинки соприкоснулись. Мальчик даже с кровати встал и с любопытством слушает, таращась на аквариум.
— Врозь они себя не осознают. Зато потом могут меняться, становятся самцом или самкой, смотря кого привлекают…
— Они что, гомики, мои водоросли?
— Транссексуалы. Их преимущество перед людьми в том, что они могут менять пол столько раз, сколько пожелают. В зависимости от того, в кого влюбятся.
— А я думал, они вообще неживые.
— Они просто ждали, чтобы ты проявил к ним интерес.
Мюриэль, стоя в дверях, смотрит на нас у аквариума. В глазах у нее блестят слезы. Себастьен оборачивается. Она тут же исчезает. Он ложится в кровать и спрашивает, как я решил стать ботаником.
— Голубые листья.
— Чего?
Мы оба вздрогнули одновременно. Не знаю, почему у меня вырвались эти слова, с чем они связаны. Голубых листьев в природе не существует. Разве что у некоторых пород хвойных деревьев, но это не листья, а иглы.
— Когда тебе было столько лет, сколько мне, ты уже знал, кем хочешь стать? — допытывается Себастьен.
— Да. Кажется, знал.
— Везет тебе. Я вот не знаю. Да все равно меня никуда не примут, — утешает он сам себя.
Я улыбаюсь — с пониманием, с сочувствием, — подхожу к кровати, медлю. Откуда мне знать, целуют ли на ночь мальчишек в этом возрасте. Он протягивает мне руку, я пожимаю ее и выхожу, повторяя про себя два слова. Голубые листья… Плавные звуки рождают неясные образы, голоса, какие-то перепутанные обрывки воспоминаний…
Мюриэль я нахожу в гостиной. Она сидит на полу перед выключенным телевизором.
— Ему, кажется, понравилось. Не знаю, что ты там рассказывал…
— Да так, всякую ерунду — важен ведь результат. Водоросли в его аквариуме — просто плесень, но для него они теперь будут влюбленными.
Моя откровенность коробит ее. Или моя деликатность?
— Для меня стараешься или ты всегда такой?
Я отвечаю неопределенным вздохом.
— У тебя никогда не было детей?
— Нет.
Она встает, говорит, что я был бы хорошим отцом, и смотрит на часы.
— Тебе есть где ночевать?
— Нет.
— Диван устроит?
— Спасибо.
Мюриэль уходит в свою комнату, возвращается с подушкой и одеялом. Я не двинулся с места.
— Что не так, Мартин?
— Не знаю. Вопросы одолевают.
— Меня тоже.
Мы смотрим друг на друга растерянно. Она кладет подушку на диван, расстилает одеяло. Подходит ко мне. Я обнимаю ее, и мы делаем попытку забыть обо всем на свете.
Лиз целует его, тихонько отстраняет. Под бегущей строкой светящихся цифр едва заметно шевелит пальчиками поднятой руки — в знак прощания и обещания новой встречи. Она удаляется. Он, поправив очки, собирается открыть дверцу стоящего у тротуара лимузина. Его голова разлетается на куски. Он падает навзничь.
Я просыпаюсь, ошалело моргаю, озираюсь вокруг. Я в комнате с лиловыми обоями, сквозь штору пробивается солнечный луч. Где-то рядом слышны голоса.
Я натягиваю на себя одеяло, от которого пахнет любовью и кондиционером для белья. Переворачиваюсь на живот, утыкаюсь в согнутую руку, прячась от шумов, улыбаюсь в подушку. Этой ночью между нами были страсть и нежность, так бурно и вместе с тем так просто… Мы вели себя как подростки, сдерживающие стоны наслаждения, чтобы не услышали родители. Ничего общего с тем, что я знал раньше, а между тем я не изменился: что-то выправилось во мне, встало на место после долгих лет жизни наперекосяк. Мне нравилось заниматься любовью с Лиз, потому что она становилась другой в постели: свою холодность, обиды и комплексы сбрасывала, как платье, и слушала только свое тело. Она забывалась в любви. Мюриэль же, отдаваясь, обретает себя. Я увидел ее беспечной, игривой и нежной — такой она была бы всегда, да только жизнь не дает ей продыха. Это раненая женщина, которая любовью исцеляется, а не балованное дитя, ломающее игрушки и себя заодно. Всего на какую-то неделю я вырван из обыденной жизни — и уже ничего не узнаю: мне совершенно чужды мои предпочтения, мотивации и компромиссы. Я женился на женщине, с которой не мог ужиться по определению, положившись на ночи, когда друг друга понимали наши тела; преодоление дистанции, разделявшей нас в остальное время, я принимал за истинный путь любви. А ведь насколько легче просто любить кого-то близкого.
Впрочем, я не знаю, кого увижу сегодня утром, какая Мюриэль ждет меня за стеной. Быть может, наступившее завтра повергнет ее в такую же печаль, как и возвращение в обыденность после двух суток абсурда. Я понятия не имею, притворимся мы друг перед другом или просто замнем тему, решим, что эта ночь была ошибкой или что нам хочется еще. Утро после первого раза тоже всегда и у всех бывает впервые.
Я одеваюсь, собрав раскиданные по всем углам вещи, и выхожу к Мюриэль. Она в кухне, сидит за столом с каким-то стариком в зеленой куртке, он оборачивается и тепло улыбается мне.
— Я Робер, — представляется он. — Очень рад. Извините, что разбудил: мне понадобилась машина для постоянной клиентки. Каждые полгода я отвожу ее в санаторий в Туке, вот уже семнадцать лет…
— Себастьен, без двадцати пяти! — кричит Мюриэль.
Она заполняет на столе какой-то бланк, расписывается и вручает его коллеге, а мне говорит, что теперь скрепя сердце тоже вольется в ряды G7
[9]
, если, конечно, ей оставят права и внесут в списки.
— Форменное безумие — оставаться независимой, — подхватывает Робер, призывая меня в свидетели.
