Я повинуюсь, чувствуя, как пересохло горло, и спрашиваю, откуда его папа знает фей.
— Они ему подсказывают, как сочинять игрушки! Ведь ты не просто так знаешь про тайную хижину. Все сходится?!
— Ну, не совсем.
— Ничего. После того, как вы, феи, исполните желания, вы забываете, кто вы такие, и вас нужно подзаряживать.
— В смысле «подзаряжать», да?
— Не знаю.
— А как зовут твоего папу?
— Николя Рокель. Он симпатичный, очень высокий, он был немножечко толстый, но теперь похудел, потому что мама его разлюбила.
Я сгибаю ногу. Он помогает мне подняться, советуя быть внимательней. Меня шатает, и я на ощупь ищу скамейку.
— А почему ты думаешь, что я фея?
— У тебя на щеках отметины, я же говорил! И потом, я тебя звал.
— Ты меня звал?
— Ага, все время: когда молился, когда разговаривал с деревьями, в Интернете, у Людовика... Людовика Сарра, моего лучшего друга. Знаешь его?
— Нет.
— Все равно, ты — моя, я тебя первым нашел: сначала исполни мои желания. Да он и не верит в фей. Дурак, — добавляет мальчик, хихикая.
Я снова прикрываю щеки волосами.
— Это тебе папа сказал об отметинах?
— А я бы и без него тебя узнал.
— Как?
— Ты не похожа на других.
— Правда? А чем я от них отличаюсь?
— Всем. У тебя маленькая грудь, ты добрая, не носишь высокие каблуки, и ты маленького роста. Чтобы тебя никто не заметил. Как русские шпионы. Они тоже не знают, кто они такие на самом деле, а потом, в один прекрасный день, им рассказывают это, и они выполняют здание. Ну ладно, тебе это все равно неинтересно. Ты должна исполнить три моих желания.
— Почему три?
— Потому что три. Не спорь: сделаешь то, что я скажу, и снова обретешь волшебную силу.
— Как ты здесь очутился? Тебя папа привез?
— Мой папа смылся на поиски лучшего, я сам тебя нашел! Он меня оставил у Людовика, он не хочет меня видеть, раз мама его бросила, а я не от него. Но все будет хорошо.
Я тянусь рукой к его затылку. Материнский жест. Он — маленький солдат, взрослый ребенок, которого лишили беззаботности, оторвали от семейного тепла — как тех, что проходили мимо моего окна в Багдаде. Только он совсем один, у него нет мундира, а все его оружие — старая сказка, из которой он уже вырос и в которую продолжает упорно верить.
Он садится рядом со мной.
— Ты часто сюда приходишь, Рауль?
— Да. Когда мне плохо и я хочу, о чем-нибудь попросить. Ты поднимаешь сломанную ветку, подвязываешь ее, чтобы спасти. Я видел, как это делает папа. Это волшебство — вернуть силы деревьям, которые тебя благодарят. Он говорил деревьям: «Прошу вас, сделайте так, чтобы мы снова были вместе». Он говорил о маме, а я звал тебя, и я спас больное дерево, и вот ты здесь. Теперь вспомнила?
— Почти.
— Супер!
— Ладно, послушай, но мне пора идти...
Он в панике удерживает меня.
— Нет, ты не можешь! Ты должна прятаться!
— Почему?
— С тех пор, как я напомнил тебе, кто ты, это опасно. Есть такие колдуны, которые делают из фей омлет, слышишь?
— Кстати, мне тоже хочется есть, Рауль... Мне надо поесть.
— Я займусь этим. Только ты никуда не уходи, обещаешь?
Я выдерживаю его взгляд. У него в глазах такая мольба, такое ожидание и надежда!
— Обещаешь?
— Обещаю.
Его лицо озаряется. Он уточняет:
— Предупреждаю: если не сдержишь слово, ты исчезнешь.
— И сколько времени я должна прятаться?
— Ты должна выполнить мои желания. Это будет доказательством того, что к тебе вернулась сила, и ты больше ничем не рискуешь.
— А какие у тебя желания?
— Ты еще не можешь.
— Все равно скажи: я пока потренируюсь.
— Значит, ты веришь, что ты — фея?
— Да. Раз ты так считаешь.
Он на мгновение улыбается, поднимает голову, делает глубокий вдох, стискивает кулачок и разгибает палец за пальцем.
— Первое: хочу вырасти. По крайней мере до метра двадцати восьми, как Людовик. Второе: хочу, чтобы мама не разводилась и любила папу, как раньше.
Третье: чтобы папа встретил другую женщину, чтобы у него было, как у мамы, потому что так она сможет оставить себе того типа, которого сама встретила, а иначе ей это не удастся. Я такое видел у родителей Людовика: мадам Сарр запретила мужу каждый вечер видеться с другой женщиной, и с тех пор они целыми днями ссорятся. Идет?
Я изображаю недовольство и шепотом спрашиваю:
— Ты хочешь, чтобы я исполнила все три желания сразу?
— Можешь не по порядку. И потом, не надо, чтобы я сразу вырос на двадцать сантиметров: это будет слишком подозрительно. Идет?
— Идет.
Он протягивает мне руку. Мы шлепаем ладонями. Как особую милость, он бросает мне:
— Если хочешь, женщиной, которую встретит папа, можешь быть ты. Имеешь право. Так даже лучше: я тебя знаю, и если однажды мама захочет, чтобы ты больше не виделась с ним, тебе будет все равно.
Он вскакивает, довольный своей идеей.
— Итак, никуда не уходи, я вернусь через полтора часа. Любишь бараний окорок? Кажется, именно это у нас сегодня на обед. Целую.
Он выбегает из хижины. Я слышу, как позвякивает звонок, когда он поднимает свой велосипед. Он просовывает в дверь голову и с серьезным видом говорит, что, если я захочу в туалет, надо идти налево: подняться до узенькой велосипедной дорожки, а дальше — прямо, до перекрестка Круа-Сен-Жан, там, около пруда, стоит маленький зеленый домик. И добавляет с сияющей улыбкой:
— Я буду супер-счастлив. И ты тоже, обещаю.
21
Я выждал добрых пять минут, прежде чем смог войти. Она сидела на скамейке, прислонившись к стене, и пыталась закурить. Она первая спросила, как дела. Я не ответил, и тогда она поинтересовалась:
— Давно вы сюда пришли?
— Я сожалею, Сезар.
— Напротив: можете гордиться. У вас замечательный сын. Какое проявление любви... И какое доверие.
— Я говорил о том, что сделал.
— А что вы сделали? Вы забыли, что у меня амнезия.
Ее улыбка сковала меня. На какую-то секунду я ей поверил. Потом она встала, встряхнула меня за руку:
— Очнитесь, Николя. Все хорошо. Вы не отвечаете?
