Рассудив, что для первого свидания достаточно, мы поцеловали друг друга в щеку. Николя воспользовался этим, чтобы шепнуть мне на ухо, что его жена вернулась. Он ничего к этому не добавил, а я не стала задавать вопросы. И вот он стоит в дверном проеме с прямоугольным конвертом в руке, на лице — страх и нетерпение, которые стали мне понятны, когда я увидела адрес отправителя. Я распечатала конверт и, стиснув зубы, прочитала ответ из ректората. А потом, плача, бросилась ему на шею. Слезы счастья, подавленного отчаяния, сдерживаемого отвращения, отказа от бегства. Все годы моих грез, ожиданий и пустых надежд выплеснулись на человека, который даже ни разу ко мне не прикоснулся. Он лишь спросил, чтобы понять причину моих слез:
— Они обошли эмбарго?
Я кивнула.
Остается сделать только одно.
* * *
Поместье оказалось в десять раз прекраснее, чем я представляла по его рассказам. Ржавая решетка забора с зубьями, калитка без замка, липовая аллея, три сельскохозяйственные постройки, окружающие старинную часовню, превращенную в голубятню. Увитый плющом гараж с витражами в окнах. И повсюду птицы, искусно сделанный вольер, на всех деревьях — гнезда, кусочки сала, привязанные к ветвям, качающиеся на ветру; впечатление лихорадочной легкости и спокойствия. Груз веков в тучах перьев.
Она в своей лаборатории — это что-то вроде теплицы, куда птицы влетают и вылетают через полуоткрытые слуховые окна. Она красивее, чем я представляла себе по его рассказам. Спокойная сосредоточенность на лице, утонченная элегантность жестов, тонкие губы, светлые волосы, поднятые гребнем, расстегнутая бледно-зеленая рубаха, и грудь — такая, о какой я мечтала в пятнадцать лет. Она считает удары клюва, которыми маленький ворон отмечает подсовываемые ему рисунки, и записывает в блокнот. С равномерными интервалами она дергает за шнурок, чтобы упало очередное зерно. Позади нее, на насесте, сидят другие вороны, — наблюдают, ждут своей очереди.
Она поднимает голову, встречает мой взгляд. Я здороваюсь. Птицы взлетают, освобождая теплицу. Она вздыхает, стягивает перчатки, делает мне знак войти. Я иду вдоль постройки, толкаю заляпанную пометом и оклеенную обрывками скотча дверь.
— Чем могу быть полезна?
— Я знакомая вашего мужа.
Она смотрит на меня в упор, мбя руки под краном. Проходит невероятно много времени, прежде чем струйка воды перестает течь. Тогда она приближается ко мне, вытирает руки о рубашку и говорит:
— Так.
Все слова вылетают у меня из головы, будто птицы, испуганные ее безразличием. Она улыбается, показывает мне на стул, садится напротив. Упирается локтями в колени, разглядывает меня, говорит, что это хорошо. Словно ждет более подробных объяснений. Я — неожиданно для себя самой — отвечаю грубо:
— Ничего хорошего! Он пришел ко мне, чтобы постараться понять вас, вот и все! Единственное, что нас соединяет, это вы! Он даже не подозревает, что я сюда пришла. Я знаю, что сегодня после обеда он повез Рауля к зубному врачу, и воспользовалась его отсутствием. Я уйду из его жизни, исчезну, но прежде я хотела... хотела бы знать...
Она останавливает меня, подняв руку, — медленно, нежно, таким же жестом, как тот, что она минуту назад сделала в сторону ворона. Глаза ее затуманиваются, на лице улыбка.
— Давно вы с ним знакомы?
— С тех пор, как вы больше не хотите его. Я смотрела на него, он приходил за покупками — так идут в казино, чтобы испытать судьбу, убить время, почувствовать себя кем-то другим...
— Так это были вы, там, в гипермаркете? Хорошо.
У нее довольный вид. Сосредоточенный. Мне хочется залепить ей пощечину, вывести из равновесия, чтобы ей стало хоть немного стыдно!
— Очень мило, что вы пришли.
— Мило? Да он умирает от разрыва сердца, ваш муж! С любящим человеком так не обращаются, не бросают, прося подождать, не подкидывают надежду, как собаке кость, не толкают в объятия другой, чтобы чувствовать себя менее виноватой, не возвращаются, когда он уже оставил мысли о ней, или хотя бы все объясняют! Он даже не знает, есть ли у вас любовник, или дело только в нем, он больше ничего не понимает... Вы им не дорожите, а если все еще любите, так перестаньте ему врать!
Она дает мне отдышаться. Сглатывает, соглашается с моим обвинением движением бровей, поправляет воротник рубахи.
— Хорошо. Вы хотите что-нибудь еще сказать, или позволите мне ответить?
Я пожимаю плечами — что тут еще скажешь?
— Пожалуйста, постарайтесь не перебивать меня; я впервые пытаюсь найти слова и объяснить, что со мной происходит. Простите за резкость, отсутствие такта или не знаю, что еще, и спасибо за... Короче, спасибо, что вы сюда пришли. Я даже не спросила, как вас зовут.
Поскольку я молчу и выжидающе смотрю на нее, она набирает воздух и решается:
— Я понимаю ваши упреки и принимаю их, поверьте. Я прекрасно знаю, что Николя с начала июля живет в аду. Для меня ад начался в конце июня. Рутинный визит к врачу, пальпация кисты, предлагают пункцию, я соглашаюсь... И неделю спустя прихожу в кабинет к неизвестной женщине, которая говорит: «Здравствуйте, садитесь, у вас рак груди в последней стадии, крупная опухоль, анализ точный, сомнений никаких: в течение недели необходима операция, обещать ничего не могу, молите Бога, чтобы не было метастазов. — Она похвалилась: — Вот видите, я от вас ничего не скрываю». Я хотела обсудить, не спешить, попросить — ну, не знаю о чем — об отсрочке, о повторном анализе, еще об одной консультации... Она на меня напала, сказала, что у меня и без того все сильно запущено, что мне надо было регулярно проходить обследования. Она прочитала записи в моей карте — я сама во всем виновата: если бы я кормила ребенка грудью, как любая ответственная мать, этого бы не случилось. Подразумевалось следующее: отказываешь ребенку в груди, чтобы сохранить ее для своего мужика, — рискуешь заболеть, вот я и получила по заслугам. Я вышла на улицу, рядом никого не было, никаких шансов на жизнь, и думаю: «Что мне делать?» Позволить, чтобы меня разрезали, искалечили, облучали, разрушили? Я не обольщаюсь на свой счет, я прекрасно все понимала. А может, броситься под автобус, прямо сейчас? Николя отвез Рауля на неделю в «Диснейленд». Я вошла в кафе, заказала три порции коньяка и сказала себе: «Прекрасно! Поступим наоборот. Победим. Одержим верх. Легко, мадемуазель». Легко, в Париже, в разгар лета. Вы знаете, как работают в июле хирургические отделения? Все хорошие врачи на пляже. Надо тянуть до августа. Я боролась, откладывала, трижды переносила даты, позволяла называть меня человеком безответственным. А потом сдалась. Чтобы покончить со всем. Я была уверена, что врач не сказала мне всей правды. Она потому была со мной столь сурова и невежлива, что знала: я обречена. Чтобы дать мне последний шанс, она прибегла к шоковой терапии. Чтобы я собрала все свои силы, мобилизовала все антитела, все желание жить... Вот к чему я пришла, чтобы великодушно простить эту дипломантку медицинского факультета, найти объяснение ее словам, оправдать ее в своих глазах. Я записалась на очередную дату — после моего дня рождения, и мои мужчины вернулись такие довольные, загорелые. Что, по-вашему, мне было делать? Сообщить в светской беседе после еды? Открыть правду Николя, чтобы уберечь Рауля? Подготовить Рауля, чтобы вернуть свободу Николя, который, может, захочет устроить свою жизнь после моей смерти и отдать моего сына родственникам отца? Я выбрала молчание. Выбрала ложь. Выбрала шок. Ради любимого человека. Я хотела, чтобы он восстал против слабости, снисходительности, повел себя так, как ему несвойственно... Хотела, чтобы он беспокоился, но не из-за меня. Из-за себя. Чтобы почувствовал себя в опасности, захотел вновь меня завоевать. Иначе говоря, снова взял себя в руки. Это был мой прощальный подарок. Если бы со мной случилось худшее. Подарком был он сам.
