— Не знаю, можно ли мне, — говорю я, демонстрируя послушание, и взглядом спрашиваю святых отцов.
Доновей, похоже, не видит противопоказаний, а его преосвященство недовольно хмурится. Бадди щелкает пальцами, подзывая сомелье.
— Легкого белого? — предлагает мне Ирвин Гласснер.
— Лучше бы «Нюи-сен-жорж».
Брови священника ползут вверх, епископ смотрит на меня так, будто я сморозил нечто кощунственное.
— Красное бургундское к рыбе, — с нажимом произносит он снисходительно-насмешливым тоном.
— Отличный выбор, — вмешивается сомелье. — К налиму и соусу с мадерой белое не идет; «Кот-де-нюи» — именно то, что надо. Поздравляю, сэр, вы знаток.
Он уходит. Все четверо уставились на меня, да так внимательно, будто мне было видение или я пророчество выдал. Вообще-то это вино я пил с Эммой в последний раз.
— После того что случилось этой ночью, — нарушает молчание советник Гласснер, — вы больше не производили никаких… действий с людьми?
Я качаю головой. От видимого облегчения в их глазах мне становится не по себе. Поди знай, что это за побочный эффект, но лгать я теперь не могу, даже просто утаить что-то не получается. И я добавляю:
— С людьми — нет. Но только что, по пути сюда, я попробовал вылечить дерево. Засохший клен с табличкой о вырубке. Не знаю, удалось ли…
Они переглядываются искоса и никак не реагируют, только на осунувшемся лице ученого появляется вежливая улыбка.
— Итак, — решительно меняет тему Купперман, намазывая еще один бутерброд, — вы готовы идти с нами?
— Куда?
— Не знаю пока, это нам и предстоит узнать вместе. У вас, бесспорно, наличествует очень сильный генетический материал и способность воздействовать мыслью; нам остается ответить на главный вопрос — иными словами, прояснить суть вашей миссии, если таковая у вас имеется.
Я киваю. Официант кладет на тарелочку слева от меня круглый хлебец. Хочу было разломить его, но вовремя одумываюсь. Вряд ли хорошие манеры это позволяют.
— Говорить о «генетическом материале» некорректно с теологической точки зрения, — возражает епископ, глядя на мою тарелочку с хлебом. — ДНК сама по себе ничего не значит.
— Его преосвященству нравится выступать в роли адвоката дьявола, — примиряющим тоном объясняет мне Ирвин Гласснер.
— Господь сеет благодать там, где угодно Ему, а не генетикам. Вы напоминаете мне виноделов, самонадеянно полагающих, что церковное вино для них не таинство. Нет, красное столовое превращает в кровь Христову евхаристия, а не способ изготовления.
Я спрашиваю, не собирает ли он виноград с терновника
[20]
.
— Что вы имеете в виду?
Напоминаю ему, что это из святого Матфея. Он прав, что опасается лжепророков под личиной виноградарей, но ведь о дереве судят по плодам, а о лозе по вину, были бы мехи новые.
— Один — ноль! — хохочет Купперман. — Смотрите, Партибус: если чистильщики бассейнов знают Евангелие лучше епископов, верно, не все ладно в Святой церкви.
— Да я-то ведь по горячим следам, — вставляю я, чтобы его преосвященство, чего доброго, не полез в бутылку.
— «Всякое дерево, не приносящее плода доброго, — парирует он, завершая притчу, — срубают и бросают в огонь!»
[21]
Я отвечаю, что эта мораль лесоруба, право, не самое милосердное, что есть в Библии.
— А кто вы такой, чтобы судить? — взвизгивает он, подскочив на стуле, потом оборачивается к остальным и продолжает тоном ниже: — Я нахожу возмутительным все, что слышал от вас о якобы божественной сути этого человека. Пока с точки зрения церкви он в лучшем случае целитель. Не степень и не природа феномена лежат в основе чуда, но намерение, с которым оно было совершено!
— А я, по-вашему, лечу людей, желая им зла?
— Я утверждаю, что обладать аурой — отнюдь не то же, что быть осененным благодатью!
— Да не спорю я, но я ведь ничего не просил! Вы сами явились и сказали мне, что я, мол, Мессия!
— Вам не говорили ничего подобного! — брызжет слюной епископ.
Ему приходится заткнуться: сомелье принес «Нюи-сен-жорж». Он открывает бутылку, наливает мне чуть-чуть попробовать. Зажмурившись, я представляю себе лицо Эммы, чтобы отдохнуть от этих людей, перекатываю вино на языке, глотаю и киваю сомелье: о’кей. Он наливает всем, укладывает бутылку в плетеную корзиночку и уходит, пожелав нам приятного аппетита.
— Вас проинформировали о возможном происхождении ваших генов, и только, — сквозь зубы продолжает епископ. — И, если бы кто-нибудь посоветовался тогда со мной, я был бы категорически против: нельзя сообщать подобную новость такому… такому человеку!
Я залпом осушаю бокал и, глядя ему прямо в глаза, говорю очень спокойно:
— А что вы обо мне знаете? Может быть, я очень хороший человек.
— Мне поручено составить ваше досье для представления Ватикану. Напомнить вам, какими данными я располагаю? Судимость и срок три месяца условно за самосуд и расправу над несовершеннолетними, открытая связь с замужней женщиной, скандал и драка в стенах церкви, взлом торгового автомата, якобы воскрешение сбитого машиной пешехода — заметьте, так и не нашли ни его следов, ни свидетелей, — и малоправдоподобное исцеление так называемого слепого без определенного места жительства, слепота которого не подтверждалась никакими медицинскими документами.
Он откидывается на спинку стула и стискивает зубы, старательно отводя глаза, пока молодая официантка с подрагивающими, как желе, грудями в глубоком вырезе белой блузки ставит на стол тарелки. Советник Гласснер успел наполнить мой бокал. Я выпиваю его одним махом, из последних сил сохраняя спокойствие.
— И для пополнения моего досье, — продолжает окаянный патрибус, как только уходит официантка, — мне представляют какого-то забулдыгу, знатока бургундского, запомнившего из Евангелия лишь то, что имеет отношение к его пороку.
— Ну все, с меня хватит! Я не позволю, чтобы меня оскорбляли мои же епископы!
— Вы слышите, Ирвин, что он говорит? Если бы ваши ученые не убедили меня, что его ДНК идентична крови на Плащанице, я бы сразу сказал, что передо мной безбожник, развратник и истерик!
— А сами-то! Снять с вас цепь с крестом — на кого бы вы были похожи? Ни дать ни взять тупица фининспектор, который ловит кайф, мучая налогоплательщика!
— Думайте, что говорите, молодой человек!
— Хочешь, пойдем выйдем, разберемся!
— Тише, тише, пожалуйста, — умоляет нас Гласснер.
Сбавив тон, я отвечаю в свое оправдание, что не было никакой расправы, была необходимая оборона от грабителей, а приговор — судебная ошибка.
