— Что же с ним теперь будет, если его картины больше не продаются?
— Шарли… Мы же договорились, не будем о нем, ладно? Он самый обыкновенный человек, и я вернула его к нормальной жизни. Все, точка. Завтра он выйдет на свободу.
— Ты можешь хотя бы пойти поговорить с ним.
— Что я ему скажу?
— Ну, не знаю… Пожелаешь удачи.
— Я свою работу сделала, Шарли.
— Но ведь ему, наверно, и вправду очень плохо, если сторож попросил тебя срочно приехать!
— Прекрати… Я уезжаю на уик-энд, в понедельник меня ждут двенадцать тысяч досье по фальшивым счетам, и макароны стынут.
— Ну давай по дороге заскочим, крюк небольшой. Иначе ты три дня будешь есть себя поедом.
* * *
Час спустя Дельфина остановила машину у тюрьмы. Шарли удержала ее за руку, когда она выходила.
— Скажи ему, что не надо жить с мертвыми. Скажи про меня, что я завязала. Что не надо больше крошить хлеб голубям… Он поймет.
Сторож открыл дверь. По двору в сильном возбуждении бегала кругами немецкая овчарка, останавливалась, протяжно выла, снова пускалась вдоль стен, обнюхивая камни.
— Что это с собакой? — спросила Дельфина.
— Чувствует, что он уходит, — печально отозвался Люсьен Сюдр.
Пока она шла за ним по коридорам, сторож делился своими тревогами. Он заходил несколько раз ночью и сегодня утром — Жеф не сомкнул глаз, отказывался от еды, не говорил ни слова и, казалось, ничего не слышал. Он был словно не в себе, с тех пор как снова начал писать на железе.
Дельфина остановилась. И спросила, кого он писал.
— Не знаю, — ответил Люсьен, отпирая решетку сектора Н. — Он стоял так, что картину было не видно, я не хотел мешать…
Больше они ничего не сказали до самой камеры. Тишина казалась Дельфине какой-то странной, не такой, как в прошлый раз. Сквозняк все так же свистел в оконных стеклах, но чего-то не хватало. Шороха крыс.
— Месье Жеф! — крикнул сторож натужно веселым тоном. — К вам последний посетитель перед свободой!
Он открыл дверь и застыл, ошеломленный, на пороге.
— Жеф?
Дельфина кинулась следом за ним в камеру. Сторож метнулся в туалетный закут, открыл шкаф, заглянул под кровать. И тут она увидела картину. Автопортрет в ржавчине на фоне ада и рая, разделенных посередине кривой линией в форме вопросительного знака. Тем временем сторож, задыхаясь, тараща обезумевшие глаза, обшарил все уголки пустой камеры. Он упал на колени у мольберта и перекрестился: свершилось чудо.
* * *
Поиски прекратили на шестой день. Люди, собаки, бульдозеры, маятники оказались бессильны — тела не нашли. Шарли сказала только, что чувствует присутствие Жефа в автопортрете, но ничего не слышит: если он мертв, то ему хорошо.
Сторожа долго допрашивали в полиции, но так ничего и не вытянули из его мистического припадка, и старика отпустили на свободу. Он попросил разрешения взять картину. Ему отказали. Собаку забрала Дельфина.
Люсьен Сюдр отправился в дом престарелых для тюремного персонала, который находился в Па-де-Кале, на берегу моря. Сторож дремал на сиденье автобуса, и ему снилось, как воды подземной речки, протекавшей прямо под тюрьмой, несут к Северному морю тело художника.
Автобус сделал остановку на полпути. Люсьен вышел купить газеты. Жеф Элиас по-прежнему занимал первые полосы, и он ощутил прилив гордости, как и каждое утро. Он подарил художнику легенду — и цены на его картины взлетели до небес. Старик был доволен. Смешиваясь с его собственным, голос Жефа звучал в нем, все яснее, все вернее памяти — о том их разговоре перед фреской в комнате для свиданий, о том моменте близости и доверия, моменте, в котором начал замыкаться мир Люсьена той грозовой ночью, когда он тащил тело по коридорам, по лестницам, до средневекового фундамента, до забытых, затопленных казематов под ним:
— Почему вы убили их?
— Чтобы сохранить им жизнь.
ХОЗЯЙКА ДОМА
Каждый год мы позволяем себе две недели отпуска. Кристина от этого на стенку лезет, потому что в химчистке нас на это время подменяет папа, а папа стар, он путает номера, обсчитывается и теряет квитанции. Проще всего, конечно, было бы закрыться, вот только «Белая Королева» не закрывается никогда. Вопрос принципа, профессиональная гордость — тут папа упрямей осла. На протяжении трех поколений мы не закрывались ни на день, кроме воскресений. Но Кристина все-таки считает себя обязанной уезжать на эти две недели, потому что это он подарил нам трейлер.
Папа вообще-то любит оставаться один с клиентами; для него это тоже вроде каникул. Две недели — в самый раз, потом он начинает скучать. Так что каждый год 1 августа я цепляю трейлер к машине и мы вывозим его «на свежий воздух». Ладно, грех жаловаться. Собаку, например, нужно выгуливать каждый день.
В первое лето Кристина решила показать детям Бретань. Трехзвездный кемпинг располагался у самого пляжа. В первый день мы ловили креветок; на второй день какой-то танкер угораздило сесть на мель. Следующим летом она выбрала баскское побережье — все две недели лил дождь. В прошлом году мы съездили в Испанию — кругом были одни бельгийцы и все провоняло жареной картошкой. Кристина, видно, заметила, как я воротил нос, и сказала, мол, раз ты такой привереда, на будущий год сам выбирай и бронируй.
* * *
Я ни разу не был на этой улице. Она в самом конце старого квартала, притулившегося к горе, и видит солнце, наверно, всего час или два в день. Это уже не совсем город — низкие дома, облупившиеся вывески, бесплатная автостоянка, — но и не деревня. Забытый тупик, упершийся в скалы, в зарослях ежевики, на которых белеют вместо цветов пластиковые пакеты: ветер здесь почти всегда дует со стороны «Ашана». Теплая предвечерняя пора, тишина, изредка нарушаемая звяканьем столовых приборов. Уже добрых пять минут, как я не встретил ни души. Я забрел сюда случайно, шел куда глаза глядят, как и каждый вечер, — с той лишь разницей, что сегодня у меня есть цель.
Проснувшись утром, я сказал себе: сегодня пойду бронировать. Мое первое самостоятельное решение, с тех пор как закрылся театр, — за эти тринадцать лет, которые Кристина стыдливо именует «моей проблемой с реальностью» и пытается помочь делу, пичкая меня витаминами. Она из тех людей, что смотрят далеко вперед и считают, будто время все лечит. Ничего оно не лечит, и тем лучше. Я влюбился в нее по уши на факультете театрального искусства, в постановке чеховской «Чайки». Счастье было полным, навсегда и без оглядки. Я взял жилищный кредит и купил ей в качестве свадебного подарка «Театр у Пекарни», уютный подвальчик, обтянутый красным бархатом, где я собирался играть вместе с ней лучшие пьесы мирового репертуара. После второго «скромного успеха» — тридцать зрителей за неделю — она предпочла создать мне семейный очаг и взять в свои руки химчистку. Когда родился наш сын, городская санитарно-гигиеническая служба закрыла театр из-за крыс: в соседнем помещении был ресторан.
