— Матильда… мой пиджак…
— После нашей встречи, после моих слов о вашей матери я была уверена, что вы решите ее умертвить. Из Монпелье я помчалась в «Глицинии», чтобы забрать таблетки из тумбочки. Полагала, что это вас остановит. Меа culpa.
[4]
О подушке я не подумала.
— Но я тут ни при чем… Она сама!
— Самоубийство? Не найдя своих таблеток, своего права достойно умереть, когда сама сочтет нужным, она задушила себя подушкой? Это возможно, но читатель не поверит. Нет, я позабочусь о том, чтобы Надеж вывела в книге убийцу матери. Каким замечательным персонажем вы будете…
— Матильда… не делайте этого… таблетки, скорее…
— Мы с ней будем жить долго и счастливо, и клянусь вам, что она никогда вас не забудет.
Я пытаюсь встать, падаю, судорожно хватаясь за сердце.
— Что ж, я вас покидаю: у меня через два часа самолет. В Севеннах чудесно в это время года. Конечно же никакой отравы в торте не было. Вы сами все сделали за меня. Но когда Над найдет вас вот так, перед именинными свечами, это будет самым лучшим, как вы выражаетесь, «толчком». Началом ее романа. Не правда ли?
Я услышал, как хлопнула дверь. И умер, успев подумать, что это отличное начало.
ПРИТЯЖЕНИЕ
Она вошла в кабинет и встретила взгляды трех смотревших на нее женщин. Первая выходила из красного океана справа от бензоколонки, увязшей в песке. Вторая была распята на циферблате и показывала девять часов пятнадцать минут и тридцать секунд. Третья женщина была следователем, она положила телефонную трубку и рассматривала вошедшую, Ровак Шарлотту, дата рождения 17 сентября 1982, место рождения Бобиньи-93, незамужем, курточка-косуха, черные кружева, готический имидж, на учете в полиции не состоит. Глаза посетительницы бегали вправо-влево, сравнивая лица на двух картинах, стоявших на полу у стены по обе стороны от следователя.
— Добрый день, мадемуазель Ровак. Спасибо, что пришли.
— Чего там, ладно. Как обращаться-то — «мадам следователь» или «мадам следовательница»?
— Просто мадам достаточно. Садитесь, пожалуйста. Думаю, лучше сказать вам сразу, что я не верю ни в запредельное, ни в духов, ни в Бога, ни в черта.
— А, ну ладно, тогда пока. — Шарли встала, чтобы уйти.
— Но полиция и жандармерия иногда обращаются к вам, и…
Многоточие остановило Шарли, она развернулась на потертом паркете и устремила на собеседницу вызывающе пристальный взгляд.
— Я слушаю вас, мадемуазель, — со вздохом произнесла та.
Шарли переместила жвачку за другую щеку и села.
— Вчера, — сообщила она, — я зашла на «Кристи».
Дельфина Керн никак не отреагировала, только внимательно на нее посмотрела. В других обстоятельствах ее бы насмешила эта девчонка из Бобиньи, небрежно обронившая: «Зашла на „Кристи“», как говорят: «Зашла в „Макдональдс“».
— Неслабая цена, правда? — продолжала Шарли.
— Еще бы. Притом, что это был всего лишь пейзаж.
Глаза Шарли снова устремились на «Притяжение» и «Притяжение-2», живопись маслом на листовом железе. Обнаженные тела, написанные прямо поверх ржавчины, дышали красотой, от которой ей было почему-то неловко и чуточку противно… Она выплюнула жвачку в кулак, огляделась.
— План «Вижипират»?
[5]
— Что, простите?
— Мусорную корзину у вас убрали.
— У меня есть измельчитель.
— Класс, — оценила Шарли и сунула жвачку в рот.
— Вам удалось поработать с фотографиями?
Шарли достала из сумки два полароидных снимка, которые передала ей следователь: два крупных плана лиц, написанных красками на кровельном железе, — и положила их на стол среди папок с текущими делами.
— Не улавливаю я этих девушек.
У Дельфины сжалось горло.
— То есть вы хотите сказать, что они действительно мертвы?
— Нет. Вообще-то не знаю. Я такого не ожидала.
В тишине дважды пробили часы на камине.
— Чего же вы ожидали, мадемуазель?
Шарли вдруг стала похожа на девчонку, плавающую на школьном экзамене.
— Да не смотрите вы на меня так! — взвилась она. — Я вам не сикуха какая-нибудь, я каждого четвертого пропавшего нахожу моим маятником! Они со мной разговаривают, фотки, понятно вам? Я могу лажануться, но они — разговаривают! Всегда! А эти две — ничего не говорят! Ничегошеньки! Как вы это объясните?
Дельфина встала, обошла стол, направилась к полке, где между двумя скоросшивателями был втиснут термос.
— Кофе?
— Не пью.
— Я ничего не собираюсь объяснять, мадемуазель. У меня следствие застопорилось. Художник полгода сидит в тюрьме, он признался в убийстве двух девушек, тела которых так и не найдены, надо хоть что-то делать, за неимением лучшего я обращаюсь к ясновидящей, вот так!
— Я не ясновидящая, я — радиоэкстрасенс.
— Какая разница! Я хочу знать, где эти девушки! Где они?
— Там, — серьезно ответила Шарли, показав на картины.
Следователь застыла с чашкой в руке, не донеся до нее таблетку подсластителя. В других обстоятельствах Шарли посмеялась бы: чиновница прокуратуры выглядела, ни дать ни взять, как обвиняемая, припертая к стенке. Чопорный пучок на затылке, потуги смотреться дамой из богатого квартала, сорок лет без грамма силикона, костюм по прошлогодней моде, — и не поверишь, что она упрятала за решетку двух министров, муллу-террориста, епископа-педофила и футбольную звезду.
Шарли встала с кресла, подошла к двум железным листам у стены и показала на даты в левом верхнем углу, под летящим голубем, служившим художнику подписью.
— Сесиль Мазено, 21 год, студентка, исчезла из дома 15 января. Ребекка Веллс, 20 лет, манекенщица, исчезла из агентства, в котором работала, 3 февраля.
Дельфина выпила кофе и присела боком на краешек стола.
— Я не верю в сверхъестественное, мадемуазель.
— А что люди такие идиоты — это, по-вашему, естественно? Достаточно никому не известному художнику повесить на себя убийство своих моделей — и тут же его живопись становится гениальной: он нарасхват, о нем пишут все газеты…
У Дельфины не было сил излагать ей свои соображения о рынке искусства. Шарли стукнула кулачком по столу:
— Они не умерли, эти девушки! Ясно? Или они сами этого хотели. Когда я работаю с фоткой жмура и что-то слышу, это значит, я нужна ему. Вы понимаете?
— Жмура?
