Свидетельствуем о заключении брачного контракта между Жаком Куртеленом Торси, бароном де Гренан и Изабо Анной де Гренан, имевшем место в пятницу после Рождества 1428 года в Шатийон-сюр-Эндр, а также о составлении завещаний обеими сторонами.
Подписано: Ж. Сонью, заверено аббатом Ю. Мерлемом.
Я холодею. Пятница после Рождества 1428 года! Слово в слово то, что сказано в послании, собственноручно записанным мною прошлой ночью! Открываю и тут же снова закрываю ранец, боясь переносить эти строки в свой блокнот: не дай бог, они укрепят силу раздвоенной сущности, пустившей корни у меня в голове!
С бьющимся сердцем я подхожу к хранительнице и прошу показать мне оригинал этого документа. Заполняю бланк в трех экземплярах и одновременно выражаю удивление тем фактом, что в фонде Гренана отсутствуют другие письменные свидетельства событий ранее 1492 года.
— Пожар! — лаконично сообщает она.
И отдает мой запрос архивисту в халате, который направляется в хранилище. Сама же продолжает увлеченно читать журнал «Музеи Франции» и явно не расположена беседовать со мной. Я возвращаюсь к своему столу.
Через несколько минут архивист приносит мне обрывок заплесневелого пергамента в рамке под стеклом; он истерт на сгибах, а чернила разъедены временем и сыростью. Я подношу его вплотную к глазам, но мне удается разобрать лишь часть фразы:
…пруда, дабы служить мессу каждую неделю, в день его кончины, LX старых экю аббату Юрсену Мерлему.
От шока у меня темнеет в глазах. Я заставляю себя поднять голову и несколько секунд рассматриваю лепной потолок перед тем, как убедиться, что я правильно расшифровал бледные строчки. Нет, я не ошибся: там действительно написано «Юрсен Мерлем». Каким же чудом мое подсознание смогло угадать не только дату свадьбы Изабо, но и имя ее исповедника, да еще такое редкое?! Я ведь прекрасно помню, что никто не называл при мне ни то, ни другое! Разве что один из акционеров замка пробрался в мою комнату, пока я спал, и нашептал мне все это на ухо, чтобы создать иллюзию реальной встречи с Изабо и моей жизни в ее время?
Стиснув голову руками, я медленно массирую виски и, в конце концов, эта сюрреалистская догадка становится единственным рациональным объяснением последних событий. Либо кто-то вздумал меня заморочить, либо во мне проснулась память о прошлом существовании, либо в меня переселилась душа умершей женщины.
Есть ли у меня выбор?
* * *
Выхожу из архива и еду в центр города, то и дело застревая в пробках. Я решил вернуться к истокам заговора. Иными словами, к первому человеку, который произнес имя Изабо де Гренан.
Когда я подъезжаю к зданию почтамта, Мари-Пьер как раз грузит корзины с рассортированной корреспонденцией в свой желтый фургон. С минуту я наблюдаю за ней из машины, оставаясь незамеченным, — это даст мне лишнее преимущество. Но она тут же что-то учуяла: внезапно бросает работу, вертит головой во все стороны, как охотничья собака, и, заметив меня, приветствует веселым «ку-ку!».
Крякнув с досады, я выбираюсь из машины и иду к ней, старательно изображая спокойствие. Она встречает меня фамильярным тычком в грудь и игривым возгласом:
— Ого! Я вижу, вы сегодня ночью не скучали!
Я испуганно оглядываюсь. На мое счастье, сегодня базарный день, и окружающие слишком нагружены покупками и слишком спешат, чтобы интересоваться чужими делами. Я колко спрашиваю:
— Что вы имеете в виду?
— Да вашу встречу с возлюбленной! Она меня разбудила в четыре утра и подробно описала, что вы с ней проделывали. Там, в астрале, все прямо ходуном ходило! Уж поверьте мне, вы с ней два сапога пара!
Я с трудом перевожу дыхание и вынуждаю себя настроиться на ее волну, чтобы войти к ней в доверие.
— Это было автоматическое письмо?
— Ну, уж нет, я ее слышала, как вас сейчас. Вы ведь заставили ее кричать от наслаждения, вот и вернули ей голос.
Она ставит в фургон последнюю корзину и поднимает откидной борт, потом треплет меня по плечу.
— Ладно, это я пошутила. А, впрочем… вы и вправду любовник хоть куда. Знаете, у нас, девушек, секретов друг от дружки нет… Угостите меня кофейком?
У стойки «Почтового кафе» она описывает мне во всех подробностях ночь любви, которую я провел с Изабо. Весь ужас в том, что каждая сцена, каждое объятие, каждое слово ложатся точно на свои места, как части мозаики, и, по мере ее рассказа, воспоминание о моем сне становится все более полным и отчетливым.
— Знаете, самое потешное, что сама она тоненькая, как былинка, и грациозная такая, зато «р» у нее раскатистое, словно звериный рык. В те времена это было модно. «Ох, до чего прриятно было терребить его торрчок!» Мы были на волосок от катастрофы. Хотите узнать, чего вы избежали?
Я отвечаю неопределенной гримасой.
— Она мне сказала: «Я хочу, чтобы Гийом уверрился, что это я. Чтобы он прризнал меня по звуку голоса: одолжи мне на врремя свой голос!» А я ей отвечаю: курочка моя, может, не надо? Я уж не стала говорить, что от одного этого вы можете навсегда лишиться мужской силы, — пожалела ее. Это ведь такая хрупкая, хоть и пылкая, душа, она себя не помнит от счастья, что возлюбленный пришел ее освободить. Но все же вам обоим лучше вести себя поаккуратнее.
И она придвинулась ко мне вместе с табуретом, который жалобно скрипнул под ее тушей.
— Я уж ей и так и сяк внушала, что трахаться с вами, конечно, сладко, но не стоит увлекаться, ведь вы с ней существуете в разных вибрационных сферах, а это может вызвать такие пертурбации, что не дай бог! Не забывайте: она знает, что мертва, но не понимает, с каких пор; и для нее вы — все тот же, прежний Гийом, какого она знала, и вы по-прежнему живы. В общем, я ей сказала, что вам обоим лучше убавить жару, и знаете, что она мне ответила?
Я взбалтываю ложечкой свой жидкий, полупрозрачный кофе. Страшно не то, что почтальонша трубит на весь бар о моих интимных делах, а то, что я принимаю эти откровения как должное. Словно я в них верю. Словно я и раньше знал все, что она тут наговорила.
— Ну вот, значит, она мне и ответила: «А что тут дуррного? Это же великая ррадость — испить чашу стыда!» Так и сказала, слово в слово!
Я судорожно сжимаюсь. «Испить чашу стыда». Эти слова неожиданно вспыхивают в моей памяти: пропетые звонким, шаловливым женским голоском в момент моего пробуждения, они вызвали во мне чувственный отзвук. Правда, в них не было ни одного «рр».
Пытаясь сохранить остатки хладнокровия, я пристально смотрю в затуманенные очи Мари-Пьер: нужно заставить себя проявить интерес к этой толстухе-беррийке, благоухающей геранью и аммиаком, проникнуться ее мыслями, ее доводами, узнать, чем она живет.
— Скажите-ка, вот эти способности медиума, все эти послания и видения… давно это у вас?
— С самого рождения. В нашей семье уже пять поколений ясновидящих. Слава богу, у меня никогда не будет детей.
