Она прислушалась и снова заговорила, тем временем вошла Жанна с подносом.
— Моего первого мужа звали Жюль. Он явился к нам с роскошными костюмами, гетрами и шляпами. Я-то только и делала, что вкалывала, да еще бессонные ночи на рынке, парни, которые так и норовят облапать. А Жюль, он за мной ухаживал. Я тогда как раз купила кабаре и мало что понимала в жизни…
Жанна поставила поднос посреди стола и стала накладывать мне еду. Она приготовила блинчики с мясом, потофе
[12]
и сладкие пирожки, которые пока не подала, но предупредила, чтобы я оставил для них место.
— Мы прожили вместе шесть лет, я чувствовала себя счастливой, он же у меня первый был, не с кем сравнивать. Он болел туберкулезом, я лечила его. Он ничего не делал, только советы мне давал, одет был всегда с иголочки. Вот, посоветовал в парке напротив кабаре открыть ларек с жареной картошкой и напитками и определить туда продавщицей его так называемую кузину. Когда он умер, я ни слезинки не проронила, а сама от горя готова была в петлю лезть. Памятник ему на могиле поставила, второго такого на кладбище в Рубе не было, из черного мрамора с мраморными ангелами в человеческий рост. После похорон, вечером выставила за дверь всех, кто пришел ко мне с соболезнованиями, и осталась одна в его комнате, среди его вещей. Тут и нашла письма. Две связки. В одной — мои, во второй — от «кузины». И вот что она ему писала: «Любовь моя, какую славную шутку мы сыграли с Астрид…» Было это зимой. Пять градусов мороза. Темно. Я взяла кувалду и пошла на кладбище. Сбила с ворот замок и расколотила все, что там было: памятник, ангелов, кресты. Вернулась домой и упала на пол. Летаргия. На следующий день люди, видя, что дом закрыт, решили, что я уехала к братьям, как собиралась. Три дня прошло, почтальон мимо шел и услышал, что в доме скулит моя собачонка. Маленький шпиц, ну просто игрушечный — Жюль подарил. Сломали дверь и нашли меня без чувств на полу. А собачонка легла прямо мне на сердце. Врачи сказали, что только благодаря ей я и выжила. Ну, а потом меня стали лечить… Но врачи долго бились, я каждую неделю опять в летаргический сон впадала. В конце концов Дрейфусс меня загипнотизировал, чтобы все это прекратилось.
Она на ощупь нашла на столе буханку хлеба, прижала к груди и отрезала ломоть.
— Ешьте, пока не остыло, — шепнула мне Жанна.
Пока мы ели, Астрид все говорила, говорила, — со страстью, взахлеб, словно, рассказав о своей жизни, она надеялась покончить с ней, забыть о своих битвах и скандалах. Я представлял себе, как эта великанша перелистывает свое прошлое, хватает в охапку медлительных старушек, чтобы устранить их со своего пути, бросается в погоню за битником — она называла его «ситником» — который выдернул у нее из уха сережку, и лупит его своей сумкой. Жанна смотрела на меня одобрительно, с умилением, спрашивала, вкусно ли. Я ел все подряд, старался ей угодить и выстоять под градом воспоминаний.
— Знаете, — сказала вдруг Астрид, — я ведь не для себя стараюсь. От воспоминаний стареешь, больше ничего. Но должно же что-то после меня остаться. В моем возрасте о чем еще говорить? Мои кассеты — это для детишек Малышки. Как подумаю, что их ожидает… Мы, например, сначала дрались, потом считали шишки, теперь все наоборот. Я никогда ничему не училась, все сама, может, поэтому и жила нормально. На книги у меня времени не было, но уж что прочла, знала наизусть. Теперь, правда, позабыла. Но где-то вычитала одну мысль, и хорошо бы вы все ее усвоили: «Люби жизнь, Камилла, и она ответит взаимностью».
Астрид покивала, подтверждая, что так оно и есть, а потом сказала, что хочет спать. Я помог ей встать, закинул ее руку себе на плечи и повел вслед за Жанной. Астрид спала на диване в гостиной с тех пор, как не могла больше подниматься по лестнице. Пока Жанна стелила постель, я посадил Астрид в кресло у камина и пошевелил угли. Потом вернулся в столовую и сел. Жанна тоже скоро пришла, улыбнулась мне, села. Нос у нее был такой же, как у Беатрисы, немного длинноватый, но уже одутловатый, да еще выцветшие глаза и печальная покорность, — она казалась женщиной без возраста. Жанна медленно стала складывать салфетку, аккуратно разглаживая ее.
— Вы не жалеете? — спросила она через несколько секунд.
— О чем?
Последовала пауза.
— Главное, чтобы Малышка была счастлива. Мы ей препятствовать не будем.
Пробили стенные часы. Мне бы надо было потребовать объяснений, спросить, сколько мужчин до меня побывали в шестиметровой Амазонии. Но это уже не имело никакого значения. Я ждал, что Жанна заговорит, оживится, ведь мать уже легла. Хотел, чтобы она мне доверилась, хотел выслушать ее, понять. Она сидела, глядя в стену, и словно переживала свою жизнь заново. Я понимал, сколько всего невысказанного скрывается за ее молчанием, на которое обрекла ее собственная мать, и чувствовал, как она близка мне. Мне бы хотелось, чтобы она рассказала мне о своем сыне, о том, какой ей представляется ее собственная жизнь, и тогда я, наверно, нашел бы верные слова, чтобы поговорить с ней об одиночестве, о потерянном времени, да и о себе самом.
Мы все так же сидели молча. Потом она сказала, что уже поздно, и мы пошли спать. Прежде чем погасить свет, я долго лежал на кровати и смотрел на пиранью в формалине.
Ночь жужжала комарами, царапалась лианами. Кровать-лодочка оказалась слишком узкой, и, поворачиваясь, я каждый раз чуть не падал на пол. Меня носило по горным потокам, за мной гнались индейцы, Беатриса бросилась за мной в воду, вслед летели стрелы индейцев, нас уносило течением. Я открыл глаза, возле меня стояла Беатриса в луче света, с подносом в руках. Я заморгал.
— Смешно, но мне кажется, я только сейчас проснулась. Подвинься, пожалуйста.
Я откинул простыню, и она втиснулась рядом со мной.
— Ты долго спишь, — сказала Беатриса. — Я выписалась из больницы ровно в восемь.
Я лежал, прижатый к стене. Беатриса протянула мне бутерброд, я откусил кусочек и капнул джемом ей на свитер. Свитер был полосатый, черный с желтым, как оса. Я наклонился и дотронулся губами до пятна. На миг мы застыли: я, прижавшись к ее животу, и она, запустив руки мне в волосы.
— Ты слышал комаров?
— Да.
— По ночам мне часто снятся комары. Это из-за комнаты. Знаешь, я потратила на нее все мои деньги, а когда была маленькой, просила особые подарки — все для того, чтобы устроить у себя настоящую Амазонию. Я запирала дверь на ключ и словно совершала побег. Это и есть мой дом.
Я посмотрел на там-тамы, сарбаканы, книги об индейцах. И подумал, а хочет ли она и правда отсюда уехать? Когда я обнял ее, она прошептала: «Подожди», — потом закрыла глаза. Я медленно раздел ее, прижался к ее губам, она откликнулась на поцелуй, а руки заскользили вниз по моей шее. Она лежала обнаженной в своей Амазонии, и стены комнаты словно ожили, а мои ласки разбудили растения. Запах коры стал более терпким, запах ржавчины и меда кружил мне голову, воздуха не хватало. Она царапала меня, со стоном произносила какие-то слова. Я твердил ее имя и перестал узнавать ее. Ее ногти впились мне в спину, ноги обвились вокруг меня. Так и не открывая глаз, она подчинила меня своему ритму, и я смотрел, как она любит меня, словно это и не я, а кто-то другой, я заглушал ее крики, стискивал зубы, когда она была близка к финалу.
