Не знаю, может быть, другие в моем случае бесконечно рады тому, что им даровано бессмертие, что их боготворят, причисляют к лику блаженных и к лику святых, что к их помощи ежеминутно взывают миллионы людей: я так и не смог связаться с подобными мне «свидетелями», всякими там святыми Терезами, Жаннами д'Арк, Екатеринами Лабуре, Бернадеттами Лурдскими, Иосифами Копертинскими, Лучиями из Сиракуз… Могу лишь предположить, что все они более или менее счастливо переносят заточение, став узниками либо своей миссии, либо символа, либо славы. Но они страдали, я узнал это, собрав информацию о них в памяти верующих, не делающих различий между мной и ними; они пренебрегали опасностями, бросали вызов непостижимому, подвергались пыткам, на себе познали, что такое стигматы, поклонение и мученическая смерть, в любом случае на их долю выпало и плохое, и хорошее… Со мной же не случилось ничего, ровным счетом ничего! Я шел, увидел, рассказал и продолжал жить. Я даже не стал ее глашатаем, в полном смысле слова, а просто послужил вешалкой. Я ничем не рисковал, свидетельствуя о явлении мне Девы, меня не обвинили ни в ереси, ни в мошенничестве, ведь у меня было доказательство. И оно до сих пор не истлело! Никто не стремился навредить мне, никто не преследовал меня, не пытался заставить отречься от моих слов, напротив! Меня баловали, обучали грамоте, воспитывали, чтобы я мог доносить мой рассказ до страждущих. «Истинный посвященный», как же! Еще при жизни я стал прообразом установленного в 1979 году у входа в собор автомата, который за пять песо на пятнадцати языках на все лады восхваляет и разносит по свету историю явления Девы.
И мне поклоняются! В мою честь служат мессы! Мне приписывают способность творить чудеса! Ватиканские интриганы, руководствуясь политическими интересами, намереваются причислить меня к лику святых, дабы навеки обратить легенду, построенную на шумихе вокруг моего имени, в прибыльный бизнес! Свое земное существование я посвятил Деве, но она не нуждается более в моих услугах, более не является мне, бросает на растерзание моим неистовыми почитателям, отвернувшимся от нее и ставшим боготворить меня. Довольно! У меня больше нет сил проводить свое загробное существование в выслушивании жалоб старух на варикозное расширение вен, стариков – на подагру, нищенскую пенсию и немощь в постели, молитв молодых с просьбой подарить им ребенка или прервать беременность, инвалидов – вернуть назад ноги; прошений депутатов о месте в парламенте, футбольных болельщиков – о голе, обманутых мужей вернуть жен, а жен – мужей, безработных – о работе, неизлечимых больных – о чудодейственном лекарстве, побитых женщин – о мире, а солдат – о войне. Мне все это осточертело! Я ничем не могу помочь вам, даже не могу передать ваши просьбы Пресвятой Деве! Обращайтесь к ней напрямую или же требуйте невозможного от самих себя. Иногда это срабатывает, уж кто-кто, а я точно знаю! Сам я не свершил ни единого чуда, зато видел, как они происходили у меня на глазах, на бегущих дорожках собора. Так что оставьте меня в покое, сами решайте свои проблемы, живите своей жизнью и готовьтесь к смерти. Или же молитесь за меня. За то, чтобы мою тильму уничтожили, чтобы обо мне забыли, мою память очернили… Сжальтесь надо мной… Я был никем. Позвольте мне вновь впасть в безвестность.
Ты хочешь знать правду, Натали, ты хочешь знать, что же в действительности произошло в том далеком 1531 году? Хочешь, я расскажу тебе о моих встречах с Девой так, как никогда раньше этого не делал – из уважения, из скромности, из боязни опорочить ее?
В субботу, 9 декабря, я на рассвете покидаю свое скромное жилище и направляюсь на урок закона божьего в Тлатилолко. Стоит мне дойти до холма Тепейяк, как вдруг до моего слуха доносится пение птиц, как если бы лето было в разгаре. Я останавливаюсь, и пение тотчас смолкает. И тогда с вершины холма раздается очень нежный звенящий голос, называющий меня по имени: «Хуанцин, Хуан Диегоцин…» На том самом месте, где мы когда-то справили наш Праздник последнего наслаждения, я узнаю интонации, манеру говорить моей Марии-Лучии. Обезумев от счастья, я взбегаю на наш холм, ожидая увидеть призрак моей жены, но вместо этого сталкиваюсь нос к носу с незнакомкой, от которой исходит такое сильное сияние, как если бы солнце всходило у нее за спиной, хотя она не стояла против него. Это совсем юная девушка ослепительной красоты, но красоты, источающей уверенность в себе, отмеченной печатью умиротворенности и не по годам большого жизненного опыта. Она обращается ко мне на моем родном наречии науатль, точь-в-точь как говорила моя усопшая женушка.
Она объявляет мне: «Я непорочная Дева Мария, мать истинного Бога, который всех нас держит в сердце своем». Я приветствую ее и сообщаю, что как раз направляюсь на урок закона божьего. Просто я хотел внести ясность в ситуацию: в те времена почти все молодые индейцы были либо убиты в столкновениях с испанскими завоевателями, либо в качестве устрашающего примера публично изуродованы все теми же испанцами, либо умерли от завезенной из Испании оспы, поэтому индейские девушки остались без кавалеров. Меня часто пытались соблазнить, и меня эти приставания раздражали, правда, еще ни одна юная прелестница не додумалась выдавать себя за Деву Марию. Она покачивает головой и молвит: «Нет, милый Хуан Диегоцин, сегодня ты не пойдешь на урок закона божьего, тебя ждут дела поважнее».
Я же отвечаю, что она обозналась, желаю ей удачи и лучшего выбора и с занятым видом отворачиваюсь.
Тогда-то я вновь обнаруживаю ее перед собой, все с тем же солнечным диском за спиной и умиротворенным лицом. Как если бы я описал полный круг, но на самом деле это она исчезла, чтобы возникнуть уже на другом месте. Мне стало как-то не по себе, потому что раньше этот холм был святилищем богини Тонанцин, и наши верховные жрецы утверждали, что она является людям, когда хочет напиться свежей крови, и я посчитал слишком коварным с ее стороны принимать обличье матери Бога любви, чтобы требовать принести ей в жертву младенца. Я говорю ей, что меня не провести и что в любом случае она не к тому обратилась: у меня нет детей. «Давай же, покажи свое ожерелье из черепов и отрезанных рук», – добавляю я, чтобы она поняла, что я узнал ее.
Она продолжает невозмутимо улыбаться. Всякому терпению есть предел: «Уйди прочь с моей дороги, Тонанцин, будь благоразумна, я больше не поклоняюсь тебе, я крещеный католик», – и тотчас в подтверждение сказанного совершаю крестное знамение, чтобы отослать ее к ее почитателям. Но она даже бровью не поводит, продолжая преграждать мне путь, нисколько не смущаясь, со своей всепрощающей улыбкой и своим нежным голосом: «Мое милое дитя, мой малыш, смиреннейший из всех моих сыновей, любовь к которым вечно горит в самой глубине моего сердца, твоя богиня Тонанцин всего лишь одно из обличий, которым вы меня наделяли, прежде чем узнать мое истинное лицо, и которое ваши верховные жрецы намеренно искажали, чтобы укрепить свою власть на крови и насилии. Но, по воле Господней, те жестокие времена уже миновали, и вот чего я ожидаю от тебя: ты должен отправиться во дворец епископа Мехико и рассказать, что видел меня».
Слегка потрясенный, я забываю о своих опасениях и отвечаю, что с удовольствием исполнил бы ее просьбу, но я не говорю на языке испанцев. И потом, с ее стороны было слишком наивно полагать, что меня вот так запросто пустят в покои монсеньора епископа: тук-тук, это я, Хуан Диего, меня послала к вам пресвятая Дева Мария. Но она упорствует: «Когда предстанешь перед ним, попроси его воздвигнуть в мою честь часовню на этом самом месте, чтобы я могла ниспосылать благословение и помощь, любовь и сострадание всем тем, кто обратит ко мне свои молитвы, кем бы они ни были, язычниками или христианами. Все церкви на равнине запятнаны кровью невинно убиенных в мученических пытках, свершенных во имя слепого поклонения мне: именно тебе предстоит указать людям истинный путь веры».
