По крайней мере, теперь он это понял. Письмо писал человек, который много знал о Дагмар. Надо ехать в Берлин и выяснить, что на самом деле с ней произошло.
М-да, горькое утешение.
Что произошло после 1939 года, когда случился прощальный душистый поцелуй за столиком вокзального кафе? Сколько еще она прожила? Евреев окончательно изгнали из Берлина лишь в 1943-м. Она продержалась до конца?
А что потом? В какой склеп ее отправили? Как она умерла? Дагмар Фишер, прекраснейшая девушка во всей Германии.
От голода? Болезней? В газовой камере? Труп ее сожгли в печи? Или же она уцелела в лагерях, но, вконец обессилев на марше, рухнула в канаву, когда под натиском Красной армии эсэсовцы перегоняли своих жертв в Германию? Может, сгинула рабыней на подземном заводе? Стала одной из сотен тысяч человеческих тварей, о которых Шпеер
[45]
даже не ведал? И ее голый труп был в куче скелетов, которую бульдозером сгреб плачущий американский солдат? И горожане Дахау или Бергена — свидетели, согнанные потрясенными американцами, — были последними, кто видел ее разложившиеся останки? В мрачном оцепенении поселяне смотрели на плоть, которую он всегда желал, о которой с двенадцати лет грезил каждую ночь?
В Штази у кого-то был ответ. Этот человек так много знал о Стоуне и его любви, что сумел состряпать письмо якобы от Дагмар.
В темноте Стоун разглядывал тлеющий кончик сигареты, отгоняя неизбежный вывод.
Зрела уверенность, что страшные торжественные клятвы отважных членов Субботнего клуба были чрезвычайно грубо нарушены.
Открытие магазина
Берлин, 1 апреля 1933 г.
Дагмар Фишер разглядывала себя в зеркало. Вообще-то она себе нравилась. Если знаешь о своей красоте, почему бы не полюбоваться собственным отражением? Как там сказано в глупой записке Отто Штенгеля? Ее глаза — словно темные мерцающие омуты. Или это написал Пауль? Оба говорили очень приятные комплименты. Но Пауль обычно писал по-французски.
Да, глаза красивые, спору нет. Пожалуй, как у Нормы Ширер, или Дитрих, или английской кинозвезды Мэри Астор. Чуть приспущенные уголки глаз наделяют лицо этакой меланхолической загадочностью. А вот брови никуда не годятся — по-детски густые, противные, — но выщипывать их категорически запрещалось. Дагмар тайком их прореживала — в день по три волосинки из каждой брови, но от этого ничего не менялось. Однажды, не утерпев, она увеличила ежедневную квоту до десяти волосинок и тотчас за завтраком получила нагоняй от отца, приказавшего горничной неделю не подавать к столу мед, что было унизительно. Не лишение сладкого, а публичный выговор. Перед прислугой.
Дагмар отвернулась от зеркала и глянула на приготовленное платье. Столь же кошмарное, как и школьная форма, — иные варианты родители даже не принимали к рассмотрению.
Матросский костюмчик, господи ты боже мой! Она же не ребенок.
Уже обозначились формы. Появилась грудь.
Какая нелепость — грудастый юнга. И еще носки! Белые детсадовские носочки. Дагмар примерилась к бунту. В конце концов, все затеял отец. Может, вцепиться в перила и отказать ему в содействии?
Конечно, этого она не сделает.
Отец не из тех, кого можно ослушаться. Приказы его исполняют беспрекословно.
— Главное — показать, что мы не боимся, — сказал он.
Ему-то хорошо, подумала Дагмар, его не выставляют на всеобщее обозрение в наряде десятилетнего малыша.
Она вновь взглянула на свое отражение.
Особой храбрости не заметно.
Вот если б чуть-чуть подкраситься. В дорогущей гимназии кое-кто из одноклассниц уже тайком красился. Говорили, чувствуешь себя уверенной красавицей. Нынче это совсем не помешало бы.
Может, стянуть мамины тени для век и румяна? Если разок мазнуть кисточкой, никто не заметит. Нет, заметят. Если стать уверенной красавицей, отец потребует салфетку и сотрет всю красоту и уверенность. Перед прислугой.
Никуда не денешься. Отвагу придется изображать с тем, что бог дал. Как учила тренер по плаванию фройляйн Шнайдер: грудь вперед, плечи назад. Долой страх, постараться все сделать так, как хочет отец.
Дагмар надела шелковую комбинацию и бело-голубой матросский костюмчик. Села на кровать и натянула ненавистные белые носочки на длинные стройные ноги.
В дверях возникла мать:
— Ты готова, милая? Скорее обувайся. Ты знаешь, что папа не терпит опозданий.
— Я прямо как школьница.
— Ты и есть школьница, милая.
— Почему нельзя на денек закрыться, как все другие?
— Потому что мы — не другие. Мы Фишеры. И должны подавать пример. Надо помнить, что привилегии накладывают ответственность. От нас ждут образца поведения, и мы не обманем ожидания. Ну же, обувайся. Нет-нет, без каблуков, плоские.
Полвека универмаг Фишера был частью берлинской жизни. Магазин основал дед Дагмар, начинавший (как многие лавочники) торговлей с тележки. С той поры уличный лоток превратился в крупный берлинский универмаг, облюбованный равно секретаршами и кинозвездами. Он был символом стабильности, предлагавшим качественные товары по умеренным ценам. В войну и мир.
В горе и радости.
Он всегда был открыт.
— Мы откроемся и сегодня, — за завтраком спокойно сказал герр Фишер и вновь развернул газету, не радовавшую новостями.
Наступило 1 апреля 1933 года. Накануне вдруг объявили, что с этого дня и до особого распоряжения «истинным» немцам надлежит «добровольно» бойкотировать все еврейские заведения.
Указ поражал своей детальностью. Скажем, он предписывал работникам-неевреям бойкотировать свои предприятия, но обязывал владельцев-евреев полностью сохранять жалованье за отсутствующими служащими.
Сотням тысяч штурмовиков, обеспеченных полным содействием полиции, надлежало «пикетировать» еврейские предприятия по всей стране. Тем самым создавалась видимость стихийных демонстраций, от имени населения объявленных нацистскими лидерами. Корявые надписи на витринах извещали, что любой, кто пользуется услугами еврейского учреждения, переходит в стан предателей. Предписывалось также на стенах и окнах малевать лозунг, состряпанный пресловутым Юлиусом Штрайхером,
[46]
нацистским гауляйтером, который еще недавно был известен властям как сбрендивший извращенец и насильник. Неизящность сочинения восполнялась лаконичностью.
