— Пожалуйста, воды, — прохрипела фрау Фишер, с земли глядя на молокососов, годившихся ей в сыновья.
— Чего ты там мямлишь, свиноматка? — заржал один. — Говори по-немецки. Я тебя не понимаю.
Распухший язык еле ворочался во рту, забитом песком и грязью.
— Сжальтесь… воды… — вновь попыталась выговорить фрау Фишер.
О жалости не могло быть и речи. И дело не в том, сказали бы палачи, что у них нет ни сердца ни совести, а просто евреи не заслуживают сочувствия. Ибо преступления их ужасны, а натура коварна. Непременный долг всякого немецкого патриота — быть бессердечно жестоким к этим нелюдям.
Всего лишь на прошлой неделе в передовице «Фёлькишер Беобахтер» герр Геббельс особо предостерег против соблазна проявлять жалость, напомнив достойным немцам, что это не просто безвольная глупость, но измена. Родичи несчастной еврейской бабули, в Берлине взывающей о помощи, засели в Вашингтоне и Москве и радостно потирают руки, замышляя уничтожить европейскую цивилизацию, подчеркнул министр пропаганды.
Посему фрау Фишер, чья нация представляла страшную угрозу для Германии, никак не могла рассчитывать на стакан воды.
Что вполне устраивало высившихся над ней молодчиков, ибо нет ничего приятнее, чем изгаляться над беспомощным существом.
Конец пытке положило не сострадание, но прагматизм. Слух о сцене, разыгравшейся перед знаменитым универмагом, достиг кабинетов на Вильгельмштрассе, занятых теми, кто понимал: за рубежом не одобрят подобные инциденты. Для нового немецкого правительства, желавшего, чтобы мир услышал его голос, это пока еще имело значение.
Фрау Фишер умоляла дать ей воды, и тут подъехал еще один «мерседес».
Машина остановилась за роскошным авто, доставившим гордое семейство к его голгофе.
Из автомобиля вышел человек в габардиновом плаще и хомбурге — непременный костюм «крутого парня», столь любимый прусской политической и уголовной полицией, вскоре переименованной в государственную тайную полицию — гестапо. Полицейского в гангстерском наряде сопровождал не столь зловещий субъект в пиджачной паре.
— Эй, ты! — Гестаповец окликнул вожака штурмовиков, помахав удостоверением.
— Хайль Гитлер! — Штурмовик вытянулся по стойке «смирно» и отсалютовал.
— Достаточно. Поднимите этих двоих.
Развлечение прервали, и главарь явно огорчился. Рядовые штурмовики, считавшие себя истинными наследниками нацистской революции, крепко недолюбливали официальную полицию и охранные отряды — СС. Но приказ есть приказ — не подчиниться немыслимо. Вожак проглотил обиду и рявкнул, чтобы Фишеров подняли на ноги.
— Там человек с фотокамерой, — пролаял гестаповец. — Сюда его.
Человек в толпе, делавший снимки, понял, что его заметили, и хотел скрыться. Но когда, распихивая зевак, два штурмовика кинулись к нему и взяли под локотки, благоразумие победило.
Герр Фишер оттолкнул бойцов, помогших ему встать, и подошел к гестаповцу. Лицо его было разбито, одежда изорвана, и все-таки он держался с достоинством.
— Меня зовут… — Слова давались с трудом. Губы кровоточили, язык распух, во рту пересохло. Ужасно хотелось пить. — Меня зовут Исаак Фишер, — выговорил он со второй попытки.
— Я вас знаю, — оборвал гестаповец. — Почему вы обратились ко мне?
Чтобы справиться со следующей фразой, Фишеру пришлось отхаркаться. Гестаповец брезгливо скривился.
— Потому что вы представляете власть. — Голос Фишера скрипел наждаком. — Я хочу подать жалобу.
Толпа безмолвно ахнула. Одних поразила его отвага, других — наглость. В толпе прокатился злобный шепоток: слыхали, жид ябедничает!
— Жалобу? — холодно переспросил гестаповец. — Чем вы недовольны?
Фишер опешил. Невероятно. Голова плохо соображала, однако столь грубого безразличия он не ожидал. Он и его жена, немолодая женщина, у всех на глазах подверглись нападению банды юнцов.
Чем недоволен? Фишер напрягся, формулируя ответ.
Еще два месяца назад молодчиков, что стояли за его спиной, надолго упекли бы в тюрьму.
— Эти люди помешали мне войти в мой магазин, — наконец сказал он.
— Минуту. — Гестаповец повернулся к фотографу, которого штурмовики вытащили из толпы.
Фишер нашел в себе силы возмутиться:
— Но…
— Говорить, лишь когда я разрешу, никак иначе! — рявкнул гестаповец. Тон его сообщил, что, вопреки претензии на официальность, он столь же опасен и непредсказуем, как давешние мучители.
Фишер умолк.
— Кто вы? — спросил гестаповец человека с фотоаппаратом.
— Я есть американский гражданин, — на скверном немецком ответил тот. — Я есть сотрудник «Нью-Йорк таймс», и ваши люди не иметь права меня хватить.
— Дайте камеру. — Гестаповец протянул руку в черной кожаной перчатке.
— Так невозможно! Я есть аккредитован на фотореп…
По кивку гестаповца штурмовик сдернул кожаный ремешок с шеи репортера и вручил фотоаппарат начальнику.
— Камера быть собственность… — начал американец, но смолк. Продолжать было бессмысленно, поскольку гестаповец вынул кассету и засветил пленку. Затем все вернул владельцу.
— Вот ваша собственность. Все в порядке, не так ли? Мой коллега из министерства образования и пропаганды охотно ответит на любые вопросы касательно необходимой полицейской акции, свидетелем которой вы стали.
В сопровождении гестаповского спутника, рассыпавшегося в извинениях и оправданиях, возмущенного американца отвели в сторонку.
— Еврейская провокация… — стрекотал чиновник министерства пропаганды. — Необходимая предупредительная акция ради сохранения общественного порядка… Евреев попросили убрать последствия их собственного вандализма.
Гестаповец повернулся к Фишерам:
— Можете войти в свой магазин.
— Господин, вы, как я понимаю, полицейский, — начал Фишер. — Эти люди действовали противозаконно. Бойкот добровольный…
— Герр Фишер. — Гестаповец вплотную придвинулся лицом к Фишеру. Тихий голос его был страшнее любого крика. — Вы получили приказ от офицера прусской политической полиции. Предлагаю немедленно его исполнить. Иначе я вас арестую за нарушение общественного порядка и, поверьте, вы раскаетесь, оказавшись под надзором этих парней. Давай, жид, бери свою жидовку и ступай в свой жидовский магазин.
Фрау Фишер тихонько потянула мужа за рукав.
— Пожалуйста, пойдем, Исаак, — прохрипела она. — Нас отпускают. И я страшно хочу пить.
Фишер слегка поклонился гестаповцу и взял жену под руку. На ватных ногах, аукавших болью в ободранных коленях, они зашагали к двойным стеклянным дверям главного входа.
На часах 9.05.
