Фрида молчала.
— Что, мам? — повторил Отто. — Что ты хочешь сказать?
Сказал Вольфганг. Последнее время он разговаривал все меньше. Предпочитал курить, когда не мучил кашель, и выпивать, чем удавалось разжиться. Но сейчас он сказал. На минуту вновь стал сильным. Ради Фриды.
— Ты приемыш, Отт, — тихо проговорил Вольфганг. Лицо его преждевременно постарело, щеки ввалились, остро выпирали скулы. — Мама родила двойню, но один ребенок был мертвый. Твоя настоящая мать умерла в родах, и отца уже не было. Мы тебя усыновили. Прямо там, в день вашего рождения. Вы с Паулем порознь не жили и часа. С тех пор так и пошло.
— Вы близнецы, наши любимые мальчики, — мягко сказала Фрида. — Только твоя жизнь, Отт, зародилась не во мне. Но я люблю тебя, как если бы сама выносила.
Братья молчали, разинув рты.
— Для нас это было совсем не важно, — поспешно добавила Фрида. — Вы — наши мальчики, вот и все. Но потом пришел Гитлер, и вдруг это стало важным. Главное — кровь. Кровь, кровь, треклятая кровь! Только и знают, что талдычить! Какой-то извращенный фетишизм. Безумие. Я направила сотни пациентов на переливание крови. И мы никогда не спрашивали, какую веру исповедует донор!
Фрида иссякла. Потрясенные братья молчали. Вольфганг старался не поддаваться эмоциям, но быть практичным.
— Понимаешь, Оттси, по этим новым законам они прошерстят родословную каждого, раз и навсегда выяснят, кто еврей, кто нет. Мама, Пауль и я — евреи. А ты — нет.
Отто молчал, съежившись на стуле. Он так и не выпустил нож.
— Черт, отличная новость, а? — деланно оживился Пауль. — Кто бы мог подумать? Похоже, ты соскочил с крючка, Отт. Надо отпраздновать.
Теперь Отто подал голос. Бледное лицо его вдруг покраснело от злости.
— А ты спросил, хочу ли я? Кретин! Думаешь, я мечтаю соскочить с крючка?
— Отто, перестань, — сказала Фрида.
— Не приказывай мне, — окрысился Отто. — Ты мне не мать.
— Не говори так! — задохнулась Фрида. — Никогда! Не смей! Я твоя мама.
— Сама же сказала, что я не твой сын. Паули твой. А я нет. Бог весть откуда взялся. Даже не еврей. Кто ж я такой? Никто!
— Неправда, Отт, — сказал Вольфганг. — Ты наш. Мы семья. Все это из-за нацистов. Я…
— Почему раньше не сказали? Вы же всегда знали, что я не ваш сын!
— Наш. Ты наш сын.
— Эй, не ори на маму, Отт! — взъярился Пауль, тоже красный от злости. — Я не меньше тебя ошарашен. Но все это ерунда. Мама верно говорит: кровь, раса — мура собачья.
— Но не семья, — ответил Отто.
— Конечно, и мы — семья. Что случилось при нашем рождении, то случилось, и ладно. После войны скольких детей усыновили. На твоем месте я бы радовался.
— Чего? — поперхнулся Отто. — Сдурел, что ли?
— Конечно, радовался! — Пауль тоже завелся. — Потому что не перестал бы быть твоим братом, а мама с папой не перестали бы быть моими родителями. Но вся страна не желала бы мне сдохнуть…
— Лучше мне сдохнуть!
— Нет! — вскрикнула Фрида.
— Дурак ты! — сказал Пауль. — Ну и что с того, что ты не еврей!
— Я еврей! — заорал Отто. — Я не хочу быть с ними! Одного сегодня чуть не прикончил. Зачем вы мне рассказали? Я еврей!
— Все равно ты бы узнал, — ответила Фрида. — Пойми, Отт, гестапо дотошно проверит каждого германца. Всем налепит ярлыки. Остались документы. В больнице — бумаги на усыновление. В ратуше — твоя метрика. Мы должны были тебе сказать, чтобы выработать план…
— Какой план? — сквозь слезы выкрикнул Отто. — Нет никакого плана! Потому что меня нет! Нет Отто Штенгеля! И никогда не было. Я не существую.
Он схватил куртку и ринулся к двери.
— Отто! Не уходи! — закричала Фрида. По лицу ее катились слезы.
— Кончай, Отто! — приказал Пауль. — Сядь на место!
— Чего разорался? — в бешеной злобе прорычал Отто. — Чего раскомандовался? Ты мне не брат!
Фамильные древа
Берлин, 1935 г.
Ночь Отто провел в Народном парке среди сказочных изваяний, однако на рассвете вернулся домой. Ныло закоченевшее тело, болела душа, но слезы высохли. Родители не виноваты в его мучительном смятении, страхе и одиночестве всеми отвергнутого изгоя. Виновен Гитлер. Теперь нацисты — не заклятые, а смертные враги.
Чтобы в столь ранний час не скрежетал лифт, Отто пехом одолел лестничные пролеты и вошел в сумрачную кухню. Мать так и сидела за столом — видно, всю ночь не шелохнулась. Отто кинулся к ней, обнял.
— Прости, мам. Прости меня.
— Ничего, Оттси, ничего, — прошептала Фрида. — Видали, опять плачу. Я уж думала, и слез-то не осталось. Она прижала к себе сына. — Я очень беспокоилась. До часу ночи Паули тебя искал. Папа тоже хотел пойти, но обессилел. Обзвонили твоих друзей. Все думали, тебя схватили за то… что вчера сделал.
— Прости, пожалуйста, — повторил Отто. — Зря я убежал. Не подумал.
— Ты же знаешь, что бы ни было, мы вас любим, — приговаривала Фрида. — Вы наши мальчики.
— Знаю, мама. Мы неразлучны. Навеки.
По Фридиным щекам струились слезы.
— В сердце своем, сынок, — прошептала она. — В своем сердце.
Отто прижался лицом к ее мокрой щеке. Он расслышал мамину боль, а соленые ручейки горя подтвердили его догадку.
— Меня заберут, мам? — спросил Отто.
Фрида не смогла ответить.
Привалившись к косяку, Вольфганг слушал их разговор из спальни.
— Наверное, Отт, — прокаркал он — табак и чахотка славно потрудились над его горлом. — Видимо, заберут. В газетах пишут, что полиция определит «расово ценное племя». СС открывает сиротские приюты. Гиммлер собирает детей.
— Господи, что ж они за люди? — чуть слышно сказала Фрида. — Осталось в них хоть что-нибудь человеческое?
Печаль Отто сменилась испугом. Даже в сером утреннем свете, сочившемся в окна, было видно, как он побледнел. Редкое зрелище. Отто давно наловчился скрывать боязнь, и родные считали его бесстрашным. Однако перспектива опеки СС на секунду ужаснула даже его.
— Я спрячусь, — наконец выговорил он. — Они заявятся, а меня нет. Уйду в подполье. Схоронюсь.
— Тогда возьмут нас. — В дверях детской стоял Пауль.
— Вечно здравомыслящий братик, — горько усмехнулся Отто.
— Сам знаешь, так и будет. Тебе противно это слышать, а мне противно говорить, но если тебя не найдут, накажут нас. Мне все равно. Я сбегу, начну воевать — в твоем духе. Но папе нельзя опять в лагерь.
Отто кивнул. Брат дело говорит, никуда не денешься.
