После приветствия Отто вновь садился за стол, и Зильке подталкивала его локтем — мол, я заметила твои скрещенные пальцы. Она угадывала его скрытую улыбку, а он под столом толкал ее коленкой и для нее хватал самый большой кусок торта.
Такие мелочи пьянили Зильке.
Девушку, у которой мать уборщица, а отчим — штурмовик на подхвате.
Девушку, которая всегда считала себя второсортной. Особенно по сравнению с Дагмар.
Девушку, без памяти влюбленную в Отто.
Расовая непригодность
Лондон, 1956 г.
В четвертый раз сходив к бару за выпивкой, Стоун без понуканий продолжил рассказ.
Он так давно не говорил о себе, что, начав, не мог остановиться.
— Наконец меня выпустили в город, — сказал он. — Директор вызвал в кабинет и объявил, что с пяти до девяти вечера я могу идти в увольнение. То, к чему я стремился. Ради чего перестал драться и поносить фюрера.
— Спёрим, я знаю, что ты сделяль, когда вирвалься на воля, — улыбнулась Билли. Красиво очерченные алые губы ее всегда выглядели подкрашенными, независимо от того, сколько помады осталось на краю стакана.
— И что же?
— Прямьиком рвануль к своей Дагмар. Не чуя ногу.
— Верно, — тихо сказал Стоун. Взгляд его затуманился.
— И разбиль сердце малишки Зильке.
— Думаешь? Вряд ли она меня любила. В этом смысле. Мы дружили. Вечные приятели.
— Мюжчины никёгда не замечают. Особенно если не хётят. Хюже нет мюжчины в шестнадцать лет. Знакёмо. Они тюпые!
Стоун усмехнулся и вытряхнул очередную сигарету из пачки «Лаки Страйк».
— Что ж, если я ранил Зильке, мне тотчас отплатили.
— Дагмар тебя бросиля?
— Можно и так сказать. В общем-то я был ее парнем всего один вечер. Да, она меня прогнала. Поначалу мать ее не хотела меня впускать, потом все же впустила, но дальше вестибюля я не добрался. Я же был в кошмарной черной форме со свастикой. А куда деваться, другой-то одежды не было. Представь, что подумала фрау Фишер. Молодец в эсэсовской форме. Она страшно побледнела. Не сразу меня узнала. Наверное, решила, я пришел ее арестовать. Потом велела убираться. Ты не еврей, сказала, ты немец. Я не ожидал такого приема, но, конечно, ее можно понять. Я подвергал их опасности. Если б меня застукали, наказали бы их, не меня. Прекрасный повод прищучить Фишеров.
— Да уж, понять мёжно, — сказала Билли.
— Конечно. Но я был совершенно раздавлен. Умолял. Клялся, что обратно прошмыгну мышкой и никто ничего не узнает. А она спросила, был ли я у своих. Конечно, я не был. «Что ж ты — о них печешься, а о нас нет?» — сказала она.
Билли молча потягивала портвейн.
— Поразительнё, — наконец проговорила она. — Наверьное, в Холёкосте польно таких запютанних историй.
— Я никогда об этом не рассказывал.
— Я знаю. — Билли досадливо поморщилась. — Не надо без коньца повторять. Уже сказаль. Ты недоверчивый, излёманный, наглюхо закрытый, духовно выжатый парень, который любит умершую девюшку и не заслюживает счастья. Правиля мне понятны, о’кей?
— Извини, — улыбнулся Стоун.
— Задольбал, — пробурчала Билли. — Ладно, ты никогда об этом не говориль и все это секреты, но что било потом? Что Дагмар? Изумительный, манящий, знойний, длинноногий Дагмар, о ком с двенадцать лет ты и брят еженощно мокро грезиль? Ты с ней увиделься?
— Да, на минуту. — Стоун печально уставился на промокшие картонки под пинты. — Она сошла по лестнице и спряталась за спину матери. Я пытался что-то объяснить, но она лишь качала головой.
— Даже ничего не сказаля? — спросила Билли.
— К сожалению, сказала. Такое, что хуже не придумаешь. Ты больше не еврей, сказала она. Было так больно. Именно этого я боялся. А слышать такое от Дагмар было просто убийственно.
— Если хёчешь знать мой мнений, малиш… — Билли прикурила сигарету «Житан», щелкнув изящной зажигалкой «Данхилл». — Твоя Дагмар тот еще сючка.
— Нет, — отрезал Стоун. — Не надо так, Билли. Пожалуйста. Не смей так говорить.
— Ты все любишь ее, что ли? До сих дней защищаешь.
— Да, защищаю. Поверь, она не сучка. Она была чудесная. Забавная, красивая, гордая и умная. Пока не разразилось безумие. Нет, не ангел, но хороший человек. Славный человек. Только представь, через что она прошла, что пережила. У нее украли жизнь. Ее волшебный мир превратился в кошмарную жестокую пытку.
— Да, конечно, — уступила Билли. — Я сказаля, что никого не осюждаю, и сраз осюдиля. Хотя не впряве.
— Понимаешь, ей казалось, что ее предали, — сказал Стоун.
— Ты?
— Да. Я прочел это в ее глазах, там, на лестнице. Несправедливо, и она, конечно, это знала. Но все равно вообразила предательство. И я ее понимал. Теперь мы обитали на разных планетах. Передо мной было будущее, перед ней — нет. Она так и стоит перед глазами. Похудевшая, издерганная и все-таки прекрасная. Потом она велела мне уйти. Сказала, дело не в риске, просто не хочет меня видеть. Не желает быть с тем, кто живет, тогда как она медленно… медленно умирает.
Впервые с начала рассказа Стоун запнулся.
Билли легонько сжала его колено.
К столику подошел бармен.
— Прошу прощенья, — сказал он, — пожалуйста, допивайте и уходите.
Стоун, только что отхлебнувший пива, отставил пинту и посмотрел на бармена.
— Что? — спокойно спросил он, но пальцы сжались в кулак.
— Извините, — повторил бармен. — Мне-то все равно, я вам слова не сказал, но вот вернулся хозяин и приметил вашу подругу. Понимаете, он не пускает черных в свое заведение. Такое вот правило, вам придется уйти.
Стоун взял пинту и сделал нарочито затяжной глоток. Билли уже убрала сигареты и зажигалку в сумочку.
— Передай хозяину… — медленно сказал Стоун.
— Поль, не надо, — сердито перебила Билли. — Пошли. Я не хёчу оставаться в этот гядюшник. Такой общество? Нет уже, спасибо. Противно.
Стоун ее придержал.
— Передай хозяину, — повторил он, — что он нацист и пиздюк. Понял? Кстати, и ты пиздюк, а вдобавок трус.
— Позвольте! — оскорбился бармен. — Я ни при чем, я тут работаю…
— И просто выполняешь приказ? — усмехнулся Стоун. — Где-то я уже это слышал.
— Поль… Отто… не надо. Я хёчу идти, — сказала Билли.
Появился хозяин. Надменный здоровяк с напомаженными волосами и щеткой усов. Нагрудный карман его кителя, залоснившегося на локтях, украшал полковой значок.
— Это мой паб, и я решаю, кому здесь пить, — заявил он. — Так что вали отсюда со своей черной потаскухой.
