После ухода Отто Дагмар и Пауль безмолвно посидели в сумраке.
Потом Дагмар нарушила долгое молчание.
— Обними меня, Паули, — сказала она.
Дождь на пляже
Озеро Ванзее, ноябрь 1938 г.
Через несколько дней после кошмара ноябрьского погрома, тотчас прозванного Хрустальной ночью, правительство объявило о немедленном исключении из школ всех евреев. Накануне выпуска Пауля и еще тысячи растерянных учеников изгнали, не допустив к экзаменам и отказав даже в справке об образовании.
— Из-за аттестата не переживай, — сказала Фрида. — В Англии узнают о новом законе, а у тебя полно отличных табелей — сгодятся для любого колледжа.
В гостиную вошла Дагмар; после Хрустальной ночи она жила в комнате Пауля.
— Раз теперь не надо все время учиться, не мог бы ты сводить меня поплавать? — сказала Дагмар.
Пауль и Фрида тревожно переглянулись.
Они шептались всю последнюю неделю — беспокоились о хрупкой психике девушки. Почти все время Дагмар молчала, о смерти матери не обмолвилась ни разу. Газеты сообщили, что причиной пожара и «прискорбной» гибели вдовы герра Фишера стало короткое замыкание. Дагмар не упомянули. Заметку она прочла молча. Целыми днями Дагмар лежала в кровати либо калачиком сворачивалась на кушетке, прижав к груди обезьянку, спасенную Отто; ни Фрида, ни Пауль не могли пробиться сквозь эту глубокую обреченную печаль.
Фрида узнавала симптомы эмоционального отчуждения. В Берлине было полно людей, получивших глубокую душевную рану, и теперь они вот так же молчком сидели в холодных пустых квартирах, уходом в себя спасаясь от кошмарной реальности.
— Боюсь, милая, поплавать не получится, — ласково сказала Фрида. — Ты же помнишь, нам запрещено.
— Нас поведет Оттси, — ответила Дагмар. — Ему ничего не стоит.
— Он может повести тебя, дорогая. Для Паули это очень большой риск. Молодых евреев по-прежнему отлавливают.
— Можно поехать на Ванзее, — не унималась Дагмар. Голос ее стал чуть тверже. — На общественный пляж. Кроме нас там никого не будет. Сезон закончился, вся обслуга уехала.
— Не слишком прохладно, нет? — усмехнулся Пауль.
— И прекрасно. Холодрыга. Значит, там ни души. В кои-то веки будем в большинстве! Виза не требуется, ни въездная, ни выездная. Поедем электричкой, как раньше. Паули, я хочу поплавать. Мне это нужно. Но только чтобы и ты поехал. Чтоб два моих мальчика были со мной, чтоб все как прежде.
Фрида улыбнулась. За пять минут Дагмар наговорила больше, чем за пять последних дней.
— Дагмар, пожалуй, права, — согласилась Фрида. — Вам обоим надо выйти на воздух. Размяться. Наверное, если с Отто, особой опасности нет.
— Ладно. — Пауль ухмылялся, радуясь, что Дагмар чуть-чуть ожила. — Съездим.
— Я напишу Отто записку. — Глаза Дагмар загорелись, голос окреп. — Наверняка ему дадут увольнительную. Они же просто ждут выпуска. Отто школьный любимец, а я все еще его арийская подруга. Снова будем втроем. Вроде как прощальный пикник. Прощание с Паули. С мамой. И со всем вообще.
Радостная ухмылка Пауля угасла. Он разглядывал Дагмар и гадал, что породило ее план — оживавшая душа или бездонное отчаяние.
— Может, возьмем Зильке? — предложил он. — Чтоб Субботний клуб в полном составе выехал на природу.
— Вот еще! Делиться моими мальчиками? — Глаза Дагмар блеснули, а лицо на миг озарилось знакомой улыбкой.
— Ты прекрасно знаешь, что я жадина и не способна на этакую щедрость.
Пауль был счастлив. Он видел прежнюю Дагмар.
Встретились на станции «Зоопарк».
Еще несколько дней после погрома улицы были усыпаны битым стеклом. Теперь их подмели, однако сгоревшие дома и магазины с провалами витрин напоминали о злобном бесчинстве. Евреев заставили собственноручно убирать обломки их жизней, но работа шла медленно и тяжко, ибо, ликовали газеты, за две ночи беспорядков тридцать тысяч еврейских юношей были арестованы и отправлены в концлагеря.
Газеты умолчали о том, что Фрида узнала от пациентов: еще девяносто одного человека просто забили насмерть.
Однако сейчас вроде бы наступил покой. Евреи сидели взаперти, остальной народ занимался своими делами, будто ничего не произошло.
В дорогу Отто купил орешки и яблоки, и трое молодых людей городской электричкой отправились на Ванзее. Братья старались развеять печаль подруги.
— Помнишь водный праздник? — сказал Отто. — Когда ты грохнула кубок, а мы взяли вину на себя?
— И мне всыпали четыре лишние розги, потому что своей дурью ты угробил мою отговорку, — добавил Пауль. — Кстати, я с тобой еще не поквитался.
— В любое время. — Отто поиграл мускулами. — Желаешь попробовать?
Усердная веселость братьев и знакомые станции, мелькавшие за окном, вроде как возымели эффект. Дагмар чуть улыбалась, когда вспоминали музыкальные уроки, Субботний клуб и ярость Зильке от появления незнакомки.
— Бедняжка, я ее понимаю, — сказала Дагмар. — Я бы тоже ревновала, если б в Народном парке вы гонялись за ней. Помните, как вы пытались меня поцеловать между Рапунцель и Красной Шапочкой?
Они болтали и даже посмеивались, возвращаясь в счастливую страну детства и не замечая дождя, хлеставшего по вагонным окнам.
Однако потом приятные воспоминания иссякли.
Улыбки троицы погасли, ибо ко всякому счастливому воспоминанию позже тридцать третьего года настырно примешивалась память о несчастьях, боли, утратах и унижении.
— У нас отняли юность, правда? — тихо сказала Дагмар. — Украли.
Когда почтенных лет электричка судорожно подползла к станции «Ванзее», в небе грохотал гром, лило как из ведра. Как и предрекала Дагмар, кроме них троих на платформу никто не вышел.
— Отважные вы ребята, я бы не решился, — сказал контролер, пропуская их в здание маленького вокзала. — Вот уже полстолетия, как берлинцы облюбовали эти места и всегда с сожалением их покидали.
Пауль выдавил ответную улыбку и глянул на первую из бесчисленных табличек, извещавших, что евреям запрещено пользоваться пляжем и удобствами.
Мокрая, продуваемая ветром привокзальная площадь не могла похвалиться праздничным нарядом, сохранившимся в памяти. Конец ноября. Никто не торгует цветами, воздушными шариками и мороженым. Ларек с брецелями заколочен и под замком. Не видно аккордеониста в баварском костюме, в чью шляпу с пером кидают монетки.
Однако временами, исполняя обязанности курортного светила, сквозь тучи проглядывало солнце, и тогда, прикрыв глаза, можно было представить, что стоит лето тридцатого года и мокрые стяги со свастикой, обвисшие на фонарных столбах, — всего лишь кумачовые полотнища, праздничное убранство новехонького курорта Ванзее. Разумеется, Фишеры прибыли первым классом, а Штенгели третьим, но те и другие семенят в многотысячной толпе отдыхающих, которым не терпится взглянуть на дар берлинцам от муниципалитета. Новый ресторан и раздевалки, удобный доступ к самому длинному в Европе островному пляжу и, что всего важнее для культурных жителей немецкой столицы, превосходные общественные туалеты.
