Занавес
I
Опустился вечерний туман. Накатываясь откуда-то из-за луны, клубы его цеплялись за башни и шпили, а затем стекали и устраивались под ними, и потому казалось, что дремлющие пики замерли, пронзив небеса в горделивом стремлении к звездам. Людские фигурки, которые днем копошились повсюду, словно муравьи, теперь сновали, точно призраки в ночи. И даже здания казались еще более таинственными, когда их неясные очертания внезапно проступали из мрака, испещренные сотней тускло светящихся желтых квадратов. Неведомо откуда донесся колокол, отбивая очередную четверть часа, и один из светящихся квадратов аудитории в восточном кампусе на миг заслонила чья-то тень. Тень помедлила, а затем приняла облик мальчика, который потянулся устало и бросился на землю, распластавшись на влажной траве у подножия солнечных часов. Прохладная влага омыла его глаза и помогла отогнать прочь утомительное видение, которое он только что покинул. Теперь, когда закончились две тяжелейшие экзаменационные недели, картина эта оставила в памяти неизгладимый след — классная комната, самый воздух которой дрожит от нервного напряжения, гробовое молчание двадцати молодых людей, отчаянно пытающихся остановить время, обшаривающих все закоулки сознания в поисках слов и цифр, казалось утраченных навеки. Лежащий на траве открыл глаза и оглянулся на три расплывчатых пятна — окна экзаменационной комнаты. В ушах зазвучало снова: «До конца экзамена осталось пятнадцать минут». А дальше в тишине раздавались только недоверчивое щелканье карманных часов и скрипение грифелей в неистовой карандашной гонке. Одно за другим пустели места за столами, а горка тетрадей на столе у плюгавого преподавателя с усталым лицом все росла. А потом юноша покинул аудиторию под скрипящий аккомпанемент последнего грифельного трио.
Все его будущее зависело от этого экзамена. Если бы он его сдал, то будущей осенью перешел бы на второй курс, а провал означал, что его студенческие дни сочтены этими последними роскошествами июня. В круговерти первого семестра он срезался на пятидесяти устных ответах, и ему пришлось записаться на дополнительные занятия по предмету, вынесенному теперь на экзамен. Зимние музы, далекие от академизма и заточенные на Сорок четвертой улице и Бродвее, украли часы у томительно-тягучих февраля и марта. Потом время незаметно проползло сквозь ленивые апрельские предвечерия и казалось вовсе неуловимым в долгих весенних сумерках. Словом, июнь застал его врасплох. Вечера напролет пение старшекурсников разносилось над кампусом и влетало в его окно, мгновенно наполняя душу ощущением непостижимой поэзии, а он истязал свою распущенную и избалованную натуру, корпя над мстительными книгами. Сквозь легкомысленную скорлупу, покрывающую сознание студента-недоучки, пробилась глубокая и почти благоговейная любовь к этим серым стенам и готическим островерхим крышам, к воплощенной в них древней эпохе.
В окне открывался вид на взлетающую башню, из нее прорастал устремленный вверх шпиль, острие которого едва виднелось в утренних небесах. Поразительно, насколько все прочие обитатели кампуса, кроме тех, что являлись своего рода хранителями апостольской благодати, были преходящи и малозначительны в сравнении с этим шпилем.
Из какой-то лекции или статьи, а может быть, и просто из разговора он узнал, что готическая архитектура с ее возвышенной устремленностью как нельзя лучше подходит для колледжей, и знаковость этой идеи он воспринял как нечто личное. Когда-то вся красота вечернего кампуса заключалась для него в шествиях распевающих студенческих толп, текущих в ночи, но в последний месяц притихшие лужайки и безмолвные коридоры с редким, горящим за полночь схоластическим светом гораздо сильнее бередили его воображение, а эта башня за окном стала для него символом его откровений.
Была какая-то невыносимая чистота в этой крутизне целомудренного камня — он вел за собой, направлял, призывал. Шпиль стал для юноши идеалом, и он внезапно стал прилагать отчаянные усилия, чтобы остаться в колледже.
— Что ж, вот и все, — сказал он себе шепотом и провел влажными от росы руками по волосам. — Все кончено.
Он почувствовал безмерное облегчение. Последний обет надлежащим образом вписан в последнюю книгу, и вот он больше не хозяин своей судьбы — она в руках того плюгавого экзаменатора, кем бы он ни был: до сих пор они ни разу не встречались. Ну и рожа! Он был похож на горгулью — из тех, что гнездились в многочисленных нишах некоторых зданий. Эти очки, эти глаза и рот, ехидно перекошенный в гротескной дисгармонии с остальными чертами лица, выдавали в нем принадлежность к горгульему племени или, по крайней мере, свидетельствовали о его близком родстве с ними. Он, наверное, и выставляет отметки. «Вот если бы, — думал парнишка, — как-нибудь договориться с ним и переписать работу, если вдруг не сдал». Свет в окнах аудитории погас, прервав его размышления, и мгновение спустя трое двинулись мимо него по тропинке, а четвертый заспешил на юг, в сторону города. Студент вскочил на ноги и, отряхнувшись, как мокрый спаниель, бросился вдогонку за экзаменатором. Тот резко повернулся, услышав невнятное «здрасьте», и студент поплелся рядом.
— Дождливый вечер сегодня, — сказал парнишка.
Горгулья только хрюкнул в ответ.
— Господи, ужасно трудный был экзамен.
Эта тема, как и предыдущая, о погоде, увяла, не встретив поддержки, посему юноша решил взять быка за рога:
— Будете выставлять оценки, сэр?
Преподаватель остановился и глянул ему прямо в глаза. То ли ему не хотелось вспоминать об оценках, то ли его вообще злили подобные приставания, а скорее всего — он просто устал, промок и хотел поскорее добраться домой.
— Это вам никак не поможет. Я знаю все, что вы сейчас скажете, — что это для вас решающий экзамен, что вам хотелось бы, чтобы я при вас проверил вашу работу и тому подобное. За последние две недели я слышал это уже сто раз от сотни студентов. Мой ответ: «Нет, нет и еще раз нет!» — ясно вам? Мне все равно, кто вы такой, и я не хочу, чтобы какой-то назойливый мальчишка тащился за мной до самого дома.
Они одновременно развернулись, каждый в свою сторону, и быстро пошли прочь, и юноша вдруг инстинктивно понял, что — к гадалке не ходи — экзамен он провалил.
— Чертов горгулья, — пробурчал он.
Но он знал, что горгулья тут вовсе ни при чем.
II
Раз в две недели он обычно выбирался на Пятую авеню. Бодрящими осенними деньками особенно заманчивы были крыши сверкающих автобусов. Чье-то лицо, мелькнувшее на империале встречного автобуса, любопытный взгляд или вспыхнувший румянец всегда предполагали некую долю интриги. Пять лет прошло с тех пор, как он оставил колледж, и с тех пор автобусы, галерея искусств да несколько книг дарили ему интеллектуальное отдохновение. Еще первокурсником он увидел в руках одного пылкого молодого преподавателя книгу Карлейля «Герои и почитание героев»
[112]
и увлекся ею. Тогда он почти ничего не читал. Ему не хватало ни свободного времени, чтобы вдумчиво пытаться объять необъятное, ни образованности, чтобы сосредоточенно отбирать немногое, но самое главное, поэтому его жизненную философию формировали два элемента. Первый составляла скептическая конторская философия его приятелей, в которой обязательно присутствовали: подруга, работа с зарплатой в десять тысяч долларов и, наконец, утопическая квартира где-нибудь в перестроенном Бронксе. Второй элемент состоял из трех-четырех крупных идей, которые он почерпнул из незамысловатых высказываний шотландца Карлейля. И все-таки он чувствовал, и не без оснований, что общий кругозор его прискорбно узок. У него не было природной тяги к чтению, аппетит его просыпался порой, как в случае с «Героями», но ему по-прежнему было необходимо, чтобы кто-то натолкнул его на мысль прочесть ту или иную книгу того или иного автора, а иногда он нуждался в том, чтобы кто-нибудь растолковал ему прочитанное. «Sartor Resartus»
[113]
он так и не смог понять.
