Вечером вся миннеапольская троица — Уистер, Говард и Красавчик Лебом — отправилась домой. Джордж Уинфилд распрощался с ними на вокзале Пенсильвания и, поскольку ехать ему было некуда, побрел пешком по Нью-Йорку, чтобы начать жизнь заново.
Из всех своих протеже Барнс больше всех любил однорукого Джека Стаббса. Тот раньше других добился известности: его взяли в сборную Принстона по теннису, и все иллюстрированные издания опубликовали ротогравюры, изображавшие, как он при подаче подбрасывает мяч с ракетки. Когда Стаббс окончил университет, Барнс дал ему место в своей фирме; многие считали его приемным сыном босса. Наряду со Шлаком, из которого получился неоценимый консультант по инженерно-техническим вопросам, Стаббс оказался самой большой удачей Барнса; впрочем, и Джеймс Мацко в свои двадцать семь лет недавно стал партнером в брокерской фирме на Уолл-стрит. В финансовом отношении он опережал всех остальных, но Барнсу несколько претило его непоколебимое самомнение. К тому же он, Барнс, сильно сомневался, что сыграл решающую роль в карьере этого парня: по большому счету не все ли равно, кем стал Мацко: преуспевающим финансистом в большом городе или же воротилой делового мира на Среднем Западе — второй путь был для него абсолютно реален и не требовал посторонней помощи.
Шел тысяча девятьсот тридцатый год; как-то утром Барнс протянул Джеку Стаббсу письмо, которое заставляло подвести баланс карьерному росту всех шестерых участников этого эксперимента.
— Что ты на это скажешь?
Письмо прислал обосновавшийся в Париже Луис Айэрленд. В оценке Луиса их мнения не совпадали; читая это послание, Джек мысленно готовился встать на защиту однокашника.
ГЛУБОКОУВАЖАЕМЫЙ СЭР!
Ваше последнее сообщение, доставленное через местное отделение Вашего банка и содержащее чек, получение которого я с благодарностью подтверждаю, позволяет мне заключить, что я более не обязан Вам отвечать. Но, учитывая, что конкретный факт коммерческой ценности какого-либо предмета способен Вас тронуть, тогда как ценность отвлеченных идей оставляет Вас равнодушным — учитывая эти обстоятельства, смею Вас заверить, что моя выставка имела беспрецедентный успех. С тем чтобы максимально приблизить эту тему к уровню Вашего понимания, скажу, что я продал две скульптуры — голову Лаллетты (знаменитой актрисы) и бронзовую анималистическую группу — за совокупную сумму в семь тысяч франков ($280). Кроме того, я получил заказы, над которыми буду работать все лето. Прилагаю статью из «Художественных тетрадей», посвященную моему творчеству; она показывает, что Ваша личная оценка моих способностей и моей карьеры разделяется далеко не всеми.
Не хочу сказать, что я не испытываю признательности за Ваше благое намерение дать мне «образование». Полагаю, что Гарвард ничем не хуже любого другого учебного заведения традиционного типа: за бессмысленно потраченные там годы у меня сформировалось резкое и аргументированное неприятие американских устоев жизни, а также институтов власти. Но когда Вы предлагаете мне приехать в Америку и штамповать нимф для фонтанов на потребу всякому жулью, это переходит все границы…
Стаббс, усмехаясь, поднял глаза от листка.
— Ну, — повторил Барнс, — что скажешь? Он тронулся умом?.. Или продажа им каких-то фигурок доказывает, что это я тронулся умом?
— Ни то ни другое, — рассмеялся Стаббс. — Вы невзлюбили Луиса не за то, что он талантлив. Просто вам трудно забыть, как он в течение одного года пытался уйти в монастырь, попал в облаву на демонстрации в поддержку Сакко и Ванцетти, а затем сбежал с профессорской женой.
— Так он формировал свою личность, — сухо произнес Барнс, — расправлял крылья. Одному Богу известно, какие номера он откалывал за границей.
— Вероятно, сейчас его личность уже сформировалась, — миролюбиво сказал Стаббс; он всегда хорошо относился к Луису Айэрленду и сейчас втайне решил написать тому и узнать, не нуждается ли он в деньгах.
— Как бы то ни было, он теперь не имеет ко мне никакого касательства, — объявил Барнс. — Я ему больше не смогу ни помочь, ни навредить. Если мы признаем его успехи (на мой взгляд, весьма сомнительные), давай-ка все же разберемся, к чему мы пришли. На следующей неделе я поеду в Миннеаполис, чтобы повидаться со Скофилдом, но прежде надо подвести баланс. В моем представлении, успеха добились ты, Отто Шлак и Джеймс Мацко (я не беру в расчет его личные качества); ну, допустим, Айэрленд сумеет стать великим скульптором. Это четверо. Уинфилд исчез. От него ни слуху ни духу.
— Возможно, где-то процветает.
— Нет, он бы дал о себе знать. В его случае мой эксперимент придется считать неудачным. Дальше: Гордон Вандервиер.
Оба помолчали.
— В отношении Гордона я теряюсь, — начал Барнс. — Парень вполне воспитанный, но после окончания колледжа на связь почему-то не выходит. Из вас шестерых он был самым младшим, что дало ему определенные преимущества: перед поступлением в колледж два года проучился в Андовере, а затем поехал в Принстон, где, по вашему выражению, «всех уделал». Но после этого вроде как обломал крылья: вот уже четыре года валяет дурака, ни в одной фирме долго не задерживается, не способен сосредоточиться на работе — однако живет себе и в ус не дует. На Гордоне, похоже, можно поставить крест.
И тут ему сообщили, что в приемной находится Гордон.
— Просит о встрече, — объяснил Барнс. — Как видно, что-то задумал.
В кабинет непринужденно вошел молодой человек приятной наружности.
— Приветствую, дядя Эд. Здорово, Джек! — Гордон опустился в кресло. — У меня куча новостей.
— Относительно чего?
— Относительно меня.
— Догадываюсь. Тебе только что поручили организовать слияние концернов «Дж. П. Морган» и «Куинсборо Бридж».
— Ну, в каком-то смысле речь идет о слиянии, — подтвердил Вандервиер, — только стороны другие. Я заключил помолвку и вскоре женюсь.
Барнс сделался мрачнее тучи.
— Зовут ее, — продолжал Вандервиер, — Эстер Кросби.
— О, поздравляю, — саркастически выговорил Барнс. — Не иначе как родственница великого Г.-Б. Кросби.
— Совершенно верно. — Вандервиер и бровью не повел. — На самом деле единственная дочь.
В кабинете повисло короткое молчание. Потом Барнса прорвало:
— ТЫ? Женишься на дочери Г.-Б. Кросби? А знает ли он, что в прошлом месяце один из его банков отказался от твоих услуг?
— Боюсь, он знает всю мою подноготную. Вот уже четыре года не спускает с меня глаз. Тут такая штука, дядя Эд, — жизнерадостно продолжал он, — мы с Эстер обручились, когда я еще был на последнем курсе Принстона: мой сосед по комнате привел ее на факультетский вечер, но она переметнулась ко мне. Естественно, мистер Кросби и слышать ничего не желал — я ведь тогда ничем себя не проявил.
— «Ничем себя не проявил»! — передразнил Барнс. — Уж не считаешь ли ты, что за прошедшие четыре года хоть чем-то себя проявил?
