Ш а н д е л ь (зовет). Питу! Еще вина!
Ф р а н с у а (бурно). И мне! Он меня больше всех любил. Часто говаривал, что я — дитя, и обещал учить меня уму-разуму. Только умер, так и не начавши.
Входит Питу с очередной бутылкой вина. Франсуа нетерпеливо хватает ее и наполняет свой бокал.
Д е с т а ж. А потом этот проклятый Лафуке проткнул его ножом.
Ф р а н с у а. Но Лафуке-то я прибрал. Стоял он как-то пьяный на мосту через Сену…
Л а м а р к. Заткнись же, дурак, ты…
Ф р а н с у а. Я толкнул его, и он пошел на дно — на самое дно, и той же ночью ко мне во сне пришел Шандель и поблагодарил меня.
Ш а н д е л ь (содрогнувшись). Как долго — сколько лет он приходил сюда?
Д е с т а ж. Шесть или семь. (Мрачно.) Ходил — да весь вышел.
Ш а н д е л ь. И он забыт. Ничего от него не осталось. И никто о нем больше не вспомнит.
Д е с т а ж. Воспоминания! Фу! Потомки — они такие же шарлатаны, как самый предвзятый театральный критик, лижущий задницу актерам. (Нервно крутит бокал туда-сюда.) Боюсь, вы не осознаете, что мы чувствовали к Жану Шанделю — и Франсуа, и Ламарк, и я, — мы обожали его, он был для нас больше чем гений…
Ф р а н с у а (сипло). Как вы не поймете, что он за нас — в огонь и в воду.
Л а м а р к (вскакивает в волнении и ходит взад и вперед). Кто такие были мы? Трое несчастных мечтателей — ничего не смыслившие в искусстве, практически неграмотные. (Он ожесточенно поворачивается к Шанделю и говорит почти угрожающе.) Можете ли вы себе представить, что я не умел ни читать, ни писать? Что в прошлом вот этот самый Франсуа, при всех его красивых речах, был податлив, как вода, а умишком мелок, будто…
Франсуа гневно вскакивает.
Л а м а р к. Сядь.
Франсуа садится, ворча.
Ф р а н с у а (после паузы). Но вы должны знать, мсье, у меня есть способность к… к… (беспомощно) не могу назвать — к восприятию, художественное, эстетическое чутье — назовите это, как вам угодно. Слабый — да, почему бы и нет? Вот он — я, и у меня ни малейшего шанса выстоять во враждебном мире. Я лгу… я, может, краду… я напиваюсь… я…
Д е с т а ж наполняет бокал Франсуа.
Д е с т а ж. Хватит, выпей и заткнись! Ты утомляешь господина. Это его слабая сторона, бедный малыш.
Шандель, который не пропустил ни слова, резко придвинул свой стул к Дестажу.
Ш а н д е л ь. Но вы сказали, что отец был для вас более чем близким другом, что это значит?
Л а м а р к. Не понимаете?
Ф р а н с у а. Я… я… он помог…
Дестаж наливает еще вина и протягивает ему.
Д е с т а ж. Понимаете, он — как бы это сказать? — он выражал нас. Можете ли вы вообразить душу, подобную моей, душу невероятно лирическую, чувствительную, но необработанную. Можете ли представить, какой бальзам, какое лекарство, все-все сошлось воедино для меня в наших с ним разговорах. Они были для меня всем. Я мучительно искал фразу, чтобы выразить миллион своих стремлений, а ему хватало одного-единственного слова.
Л а м а р к. Вам не скучно, мсье?
Шандель мотает головой, достает портсигар, выбирает сигарету и прикуривает.
Л а м а р к. Перед вами, мсье, три крысы, три исчадья канализации, предназначенные природой, чтобы жить и умереть в грязных канавах, в которых они родились. Но вот эти три крысы в одном отличаются от прочих порождений канализации — у них есть глаза. Ничто не заставит их покинуть канализацию, ничто не поможет им уйти, кроме этих глаз, — и вот является свет. Он приходит и уходит, а мы по-прежнему крысы — мерзкие крысы, — и тот, кто утратил свет, снова слепнет…
Ф р а н с у а (бормочет сам себе).
Слеп! Слеп! Слеп!
Свет погас, и снова он одинок,
Солнце село, явилась мгла на порог,
И крысой на дно канавы он лег.
Ослеп!
Закатный луч плещется в остатках вина в бокале, который Франсуа держит обеими руками. Вино искрится и переливается. Франсуа смотрит на это, вздрагивает и опрокидывает бокал. Вино растекается по столу.
Д е с т а ж (оживленно). Пятнадцать-двадцать лет назад он сидел там, где сидите вы, — маленький, большеголовый, черноглазый и вечно сонный.
Ф р а н с у а (с закрытыми глазами, протяжно). Вечно сонный, сонный, со…
Ш а н д е л ь (мечтательно). Он был поэтом, который не допел свою песнь, венками из пепла увенчано его чело. (В его голосе звенит торжественная нота.)
Ф р а н с у а (разговаривает во сне). Ну что, Шандель, ты сегодня остряк или меланхолик, глупец или пьянчуга?
Ш а н д е л ь. Господа, становится уже поздно. Мне пора. Пейте сколько хотите. (Воодушевленно.) Пейте, пока у вас не начнут заплетаться язык и ноги, до потери сознания. (Бросает чек на стол.)
Д е с т а ж. Эй, юноша!
Шандель надевает пальто и цилиндр. Питу приносит вино и наполняет бокалы.
Л а м а р к. Выпейте с нами еще, мсье.
Ф р а н с у а (во сне). Тост, Шандель, скажи тост.
Ш а н д е л ь (поднимает бокал). Тост.
Лицо его слегка раскраснелось, а рука не очень крепка. Теперь он кажется гораздо в большей степени галлом, чем когда вошел в погребок.
Ш а н д е л ь. Я пью за того, кто мог бы стать всем и был ничем, кто умел петь, но только слушал, кто мог видеть солнце, но лишь глядел на угасающие угли, кто носил на челе лишь тень лаврового венка…
Остальные встают, даже Франсуа, которого неодолимо качает.
Ф р а н с у а. Жан, Жан, не уходи… не надо… пока я, Франсуа… ты не можешь меня оставить… я буду так одинок… одинок… одинок (Голос его становится все громче.) Господи! Парень, как ты не понимаешь, ты не имеешь права умирать. Ты — моя душа.
Какое-то мгновенье он стоит, а потом валится поперек стола. Вдалеке сквозь сумерки горестно вздыхает скрипка. Последний луч заката гладит затылок Франсуа. Шандель открывает дверь и выходит.
Д е с т а ж. Прежние времена проходят мимо, и прежняя любовь, и прежний дух. Où sont les neiges d’antan?
[84]
Мне кажется, (неуверенно запинается, потом продолжает) я достаточно далеко продвинулся и без него.
