И почти сразу же подумал: ну и что?
А вот что. На похороны его отца собралась тысяча человек, они толпились по берегам реки Непонсет. А когда-нибудь, может быть, новички станут бродить по корпусу имени Томаса К. Коглина в Бостонской полицейской школе. Или по пути на работу пассажиры будут проезжать в громыхающем вагоне по мосту Коглина.
Замечательно.
И все равно мертвые — это мертвые. Кто ушел, тот ушел. Пускай в твою честь называют здания и мосты, пускай ты оставишь какое угодно наследство — ты все равно не сможешь это переменить.
Тебе гарантирована всего одна жизнь, так что проживай ее.
Он положил газету рядом с собой, на койку. Матрас был новый, он поджидал его после вчерашней смены, как и небольшой столик, стул и керосиновая настольная лампа. В ящике столика он нашел спички и новую расческу.
Он задул лампу, сидел в темноте и курил, слушая звуки фабрик, звуки барж, сигналящих друг другу на узких речных фарватерах. Он открыл крышку отцовских часов, защелкнул, открыл снова. Открыл-закрыл, открыл-закрыл, открыл-закрыл. Химическая вонь фабрик и заводов лезла к нему в оконце.
Отец ушел. И сам он — больше не сын.
Сам он — человек без прошлого, без надежд. Чистый лист, никому ничем не обязанный.
Он чувствовал себя паломником, отплывшим от родных берегов, которых он больше никогда не увидит, пересекшим темное море под темным небом и высадившимся в новом мире, который лежал неясной громадой, словно давным-давно поджидал.
Поджидал его.
Чтобы он дал этой стране название, чтобы он заново создал ее по своему образу и подобию, чтобы он разрабатывал ее богатства и развозил их по всей планете.
Он закрыл крышку часов, потом закрыл их рукой, потом закрыл глаза, пока не увидел берега своей новой страны, черное небо, на котором вот-вот вспыхнут неисчислимые белые звезды, те, что когда-то сияли над ним и над узкой полоской воды, разделявшей его и этот новый мир.
Я буду скучать по тебе. Я буду скорбеть по тебе. Но теперь я родился заново. И я по-настоящему свободен.
Через два дня после похорон отца Дэнни нанес ему последний визит.
Наклонившись поближе к сетке, он спросил:
— Ну как ты, братишка?
— В поисках пути, — ответил Джо. — А ты?
— Сам знаешь, — сказал Дэнни.
— Нет, — возразил Джо, — ничего я не знаю. Восемь лет назад вы с Норой и с Лютером уехали в Талсу, и с тех пор до меня доходили одни слухи.
Дэнни кивнул, признавая это. Выудил папиросы, закурил. Он не спешил заговорить снова.
— Мы с Лютером вместе открыли дело, — сообщил он наконец. — Строительное. Возводили дома в районе для черных. И все у нас шло нормально. Без особого процветания, но путем. При этом я был еще и помощником шерифа. Веришь?
Джо улыбнулся:
— Ты ходил в ковбойской шляпе?
— Сынок, — по-южному прогнусавил Дэнни, — я ходил с шестизарядными пушками. По одной на каждом бедре.
— И галстук-ленточка? — рассмеялся Джо.
Дэнни засмеялся в ответ:
— А как же! И сапоги.
— Со шпорами?
Дэнни, прищурившись, покачал головой:
— Надо знать меру.
Продолжая хихикать, Джо спросил:
— А дальше? Мы слышали, там были какие-то волнения?
Лицо у Дэнни погасло.
— Они ее спалили дотла, — произнес он.
— Талсу?
— Ну да, черную часть Талсы. Лютер жил в районе, который назывался Гринвуд. Однажды в тюрьме, ночью, белые собрались линчевать цветного за то, что в лифте он лапал белую девчонку за промежность. По правде говоря, она с ним не один месяц тайком встречалась. А потом он ее бросил, ей это не понравилось, и она возвела на него напраслину, вот нам и пришлось его арестовать. Мы уже собирались его отпустить за недостатком улик, когда все добрые белые жители Талсы явились к нам со своими веревками. А потом явилась и куча цветных, в том числе и Лютер. Причем цветные-то пришли с оружием. Никто этого не ожидал. И толпа этих линчевателей отступила. Всего на одну ночь. — Дэнни притоптал окурок каблуком. — А наутро белые перешли железную дорогу и показали цветным, что бывает, если осмелишься поднять пушку на одного из них.
— Это и были те волнения.
Дэнни покачал головой:
— Не волнения. Бойня. Они норовили пристрелить или поджечь всех встречных негров: детей, женщин, стариков — никакой разницы. Имей в виду, отстрелом занимались столпы местного общества, усердные прихожане, добропорядочные граждане. В конце концов эти ублюдки стали летать на кукурузниках и сбрасывать на дома гранаты и самодельные бомбы. Цветные выбегали из горящих домов, а у белых уже стояли наготове пулеметы. Они их выкашивали целыми улицами. Убили сотни человек. Сотни. Они просто валялись на улицах. Как кучи одежды, которая почему-то покраснела после стирки. — Дэнни сцепил пальцы за головой и с шумом выпустил воздух сквозь сжатые губы. — Потом я там ходил, мы забрасывали трупы на грузовики. И я все думал: что с моей страной? Куда она катится?
Они долго молчали. Потом Джо спросил:
— А Лютер?
Дэнни успокаивающе поднял руку:
— Уцелел. В последний раз, когда я его видел, он с женой и ребенком направлялся в Чикаго. — Он помедлил. — Знаешь, Джо, как бывает с такими… событиями? Если ты после них выживаешь, тебе стыдно. Не могу объяснить почему. Чувствуешь стыд всей душой, всем телом. И остальные, те, кто выжил, они тоже это чувствуют. Невозможно смотреть другим в глаза. Ты словно весь пропитался этим смрадом и пытаешься понять, как тебе с ним жить до конца своих дней. Так что тебе, конечно, не хочется, чтобы к тебе приближался еще кто-то, от кого точно так же несет. Чтобы ты не провонял еще сильнее.
— А Нора? — спросил Джо.
Дэнни кивнул:
— Мы по-прежнему вместе.
— Дети есть?
Дэнни покачал головой:
— По-твоему, я бы тебе не сообщил, что ты теперь дядюшка?
— За эти восемь лет я тебя видел только один раз, Дэн. Уж не знаю, что бы ты сделал, а чего бы не сделал.
Дэнни кивнул, и Джо ясно почувствовал то, что до этого лишь подозревал: в его брате что-то надломилось.
Но как только он это подумал, вернулся прежний Дэнни — с его лукавой усмешкой.
— Мы с Норой жили в Нью-Йорке. Несколько лет. До самого недавнего времени.
— Чем занимались?
— Постановками.
— Какими еще постановками?
— Фильмами. Их там называют постановками. Можно запутаться, потому что многие называют постановками еще и театральные пьесы. Но в общем, фильмами. Киношкой. Постановками.
