— Мистер, — отвечал Тернер Джон, — твой отец жив?
— Нет, он скончался.
— Но ты ведь остаешься его сыном, так?
— Да.
— И даже будь у тебя два десятка правнуков, ты все равно останешься сыном этого человека.
Джо оказался не готов к чувству, затопившему его в этот миг. Ему пришлось отвернуться от Тернера Джона, чтобы тот ничего не заметил.
— Да, остаюсь, — подтвердил он.
— Ты хочешь, чтоб он тобой гордился, верно? Чтоб он видел: ты — мужчина.
— Ну да, — ответил Джо. — Разумеется.
— Вот и со мной такая же история. У меня был славный папаша. Бил меня, только если я сам напрашивался. А под мухой — никогда. Обычно он меня просто шмякал по башке, когда я начинал храпеть. Я чемпион по части храпа, сэр, а папаша мой такого не терпел, когда уставал как собака. Ну а так он был самый лучший из людей. А всякому сыну хочется, чтоб отец посмотрел на него с небес и увидел, что его уроки усвоены. Вот сейчас, в эту самую минуту, папаша глядит на меня и говорит: «Тернер Джон, я воспитал тебя не для того, чтоб ты платил дань другому человеку, который, в отличие от тебя, не трудился в поте лица своего, зарабатывая себе на жизнь». — Он продемонстрировал Джо свои иссеченные шрамами ладони. — Хочешь моих денег, мистер Коглин? Тогда лучше тебе вместе со мной и моими парнями заваривать сусло, помогать нам на ферме, пахать землю, сеять, веять, молотить, доить коров. Слушаешь меня?
— Я слушаю.
— Вот так. А иначе нам и говорить-то не о чем.
Джо посмотрел на Тернера Джона, поднял глаза к потолку:
— Ты правда думаешь, что он смотрит?
Тернер Джон показал ему полный рот серебряных зубов:
— Мистер, я это знаю.
Джо расстегнул молнию на ширинке и извлек «дерринджер», который забрал у Мэнни Бустаменте несколько лет назад. Направил в грудь Тернеру Джону.
Тот сделал долгий, медленный выдох.
Джо произнес:
— Если мужчина берется за работу, он ее должен доделать. Верно?
Не спуская глаз с пистолета, Тернер Джон облизнул нижнюю губу.
— Ты знаешь, что это за оружие? — спросил его Джо.
— Бабский «дерринджер».
— Нет, — возразил Джо. — Это возможное будущее. — Он поднялся. — Делай что хочешь у себя в Пальметто. Ясно?
Тернер Джон утвердительно мигнул.
— Но сделай так, чтобы я никогда не видел твоих наклеек и не пробовал твоего пойла в округе Хиллсборо или в округе Пинелас. Да и в Сарасоте, Тернер Джон. Договорились?
Тернер Джон снова моргнул.
— Мне нужно услышать, как ты это говоришь сам, — произнес Джо.
— Договорились, — вымолвил Тернер Джон. — Слово.
Джо кивнул:
— И что теперь думает твой отец?
Тернер Джон провел взглядом по стволу пистолета, вверх по руке Джо, посмотрел ему в глаза:
— Думает, что еще чуть-чуть — и ему, черт побери, опять пришлось бы воевать с моим храпом.
Пока Джо предпринимал всевозможные ухищрения, чтобы легализовать азартные игры и выкупить отель, Грасиэла сама открыла небольшую гостиницу. Пока Джо обрабатывал ценителей изысканных салатов, Грасиэла устраивала приют для детей, лишенных отцов, и женщин, лишенных мужей. Национальный стыд и позор — то, что мужчины покидают свои семьи, точно в войну. Они покидали гуверовские городки,
[44]
меблированные комнаты или, в случае Тампы, хижины, где когда-то жили железнодорожные рабочие и которые именовались casitas. Они уходили за молоком, или стрельнуть папиросу, или потому, что до них дошел слух о появившейся где-то работе, — и уже не возвращались. Лишившись мужчин, беззащитные женщины иногда становились жертвами изнасилования, а порой их принуждали заниматься самой низкопробной проституцией. Дети, вдруг оказавшиеся без отца, а возможно, и без матери, наводняли улицы и проселки, и большинство из них плохо кончало.
Однажды вечером, когда Джо нежился в ванной, Грасиэла пришла к нему с двумя чашками кофе, заправленными ромом. Она разделась, скользнула в воду, устроилась напротив него и спросила, можно ли ей взять его фамилию.
— Хочешь выйти за меня замуж?
— При нашей Церкви — не могу.
— Ладно…
— Но мы ведь и так женаты, правда?
— Да.
— Вот я и хочу носить твою фамилию.
— Грасиэла Доминга Маэла Росарио Мария Кончетта Корралес-Коглин?
Она шлепнула его по руке:
— У меня не так много имен.
Он наклонился поцеловать ее, потом снова откинулся назад:
— Грасиэла Коглин?
— Sí.
Он ответил:
— Буду польщен.
— Вот и хорошо, — отозвалась она. — Я тут купила несколько зданий.
— Ты купила несколько зданий?
Она глянула на него своими карими глазами, невинными, как у оленихи.
— Три. Как это называется — комплекс? Да. Тот комплекс у бывшей фабрики Переса.
— На Палм-авеню?
Она кивнула:
— Я хочу там устроить приют для брошенных жен и их детей.
Джо не удивился. В последнее время Грасиэла мало о чем говорила, кроме этих женщин.
— А что случилось с борьбой за свободу Латинской Америки?
— Я полюбила тебя.
— Ну и что?
— И теперь ты ограничиваешь мою активность.
Он рассмеялся:
— Вот как?
— Ужасно ограничиваешь. — Она улыбнулась. — Эта штука может сработать. Вдруг мы когда-нибудь даже начнем извлекать из нее прибыль? И она станет образцом для остального человечества.
Она грезила земельной реформой, правами крестьян и справедливым распределением богатства. Она по большому счету верила в справедливость — понятие о которой, по твердому убеждению Джо, покинуло этот мир еще на заре его существования.
— Ничего не знаю насчет образца для остального человечества.
— Да почему это не может сработать? — спросила она. — Справедливый мир. — Она стала гнать к нему пенящиеся хлопья, показывая, что серьезна лишь отчасти.
— Ты о мире, где каждый получает что хочет, посиживает, распевает песни и, черт подери, все время улыбается?
Она плеснула пеной ему в лицо:
— Сам знаешь, о чем я. О хорошем мире. Почему он не может таким быть?
