— Из-за жадности, — ответил он. Поднял руки, указывая на стены ванной комнаты. — Сама посмотри, как мы живем.
— Но ты много даешь взамен. В прошлом году ты четверть наших денег оставил клинике Гонсалеса.
— Они мне спасли жизнь.
— А в позапрошлом году ты построил библиотеку.
— Чтобы они доставали книги, которые мне нравятся.
— Но все они на испанском.
— А как я, по-твоему, выучил язык?
Она уперлась ногой ему в плечо и почесала стопу о его волосы. Она не убирала ногу, и он поцеловал ее и обнаружил, что, как часто бывало в такие вот моменты, он испытывает чувство полнейшего покоя. Такое, казалось ему, вряд ли возможно даже в раю. В раю нет ничего подобного ее голосу в его ушах, ее дружбе в его душе, ее стопе у него на плече.
— Мы можем делать добро, — произнесла она, глядя на него сверху вниз.
— Мы и делаем, — отозвался он.
— После того, как сделали столько зла, — негромко добавила она.
Она посмотрела на пузырьки пены под своей грудью. Она уходила в себя, она отстранялась от происходящего, от этой ванны. Вот-вот потянется за полотенцем.
— Эй, — окликнул он ее.
Веки ее поднялись.
— Мы не такие уж плохие, — заметил он. — Может, и не такие хорошие, не знаю. Но я знаю, что все мы боимся.
— Кто боится? — спросила она.
— А кто — нет? Весь мир боится. Мы сами себе говорим, что верим в того или другого бога, в тот или другой загробный мир. Может, так и есть, но при этом мы все думаем одно и то же: «А если мы ошибаемся? Вдруг, кроме этого, ничего нет? А тогда, черт подери, я лучше отгрохаю себе здоровенный домище, куплю здоровенное авто, и целую кучу шикарных булавок для галстука, и трость с перламутровой ручкой, и…»
Она уже смеялась.
— «И унитаз, который мне моет задницу, да еще и подмышки в придачу. Потому что мне такой необходим». — Он сам фыркал, но эти смешки уходили в пену. — Но я все-таки верю в Бога. Так, для безопасности. И еще я верю в жадность. Тоже для безопасности.
— И в этом все дело? В том, что мы боимся?
— Не знаю, только ли в этом, — ответил он. — Я только знаю, что мы боимся.
Надев себе на шею кольцо пены, точно шарф, она кивнула:
— Я хочу, чтобы мы жили не напрасно.
— Знаю, что хочешь. Вот, к примеру, ты хочешь спасать этих женщин и их детишек. И хорошо. Ты молодец. Но нехорошие люди не захотят, чтобы эти женщины вырвались у них из когтей. И попытаются их удержать.
— Я это знаю, — сказала она певучим голосом, показывая: наивно считать, будто она этого не понимает. — Вот почему мне понадобится парочка твоих ребят.
— Парочка?
— Ну, для начала четверо. Только вот что, mi amado…
[45]
— Она улыбнулась ему. — Мне нужны самые крутые из всех, какие у тебя есть.
В том же году Лоретта, дочь шефа полиции Ирвинга Фиггиса, вернулась в Тампу.
Она сошла с поезда в сопровождении отца. Их руки переплетались. Лоретта была с ног до головы одета в черное, словно в траур. А возможно, это и был траур — судя по тому, как крепко Ирв сжимал ее руку.
Ирв запер ее у себя дома в Гайд-парке, и до конца сезона больше никто их не видел. Отправившись за ней в Лос-Анджелес, Ирв взял отпуск, и теперь, вернувшись, он продлил его до конца осени. Его жена уехала от него, взяв с собой сына, и соседи говорили, что из дома не доносилось никаких звуков, кроме молитв. Или, может быть, духовных песнопений: тут мнения расходились.
Когда в конце октября они наконец появились на пороге своего дома, Лоретта была облачена в белое. Вечером того же дня, на собрании в палатке пятидесятников, она объявила, что решение носить белое принадлежит не ей, а Иисусу Христу, чьему учению она теперь намерена свято следовать. В этот вечер Лоретта на собрании пятидесятников рассказала о своем нисхождении в мир порока, о демонах алкоголя, героина и марихуаны, которые вели ее по этому пути, о бесстыдном разврате, который вел к проституции, а та, в свою очередь, вела к новым дозам героина и ночам, полным столь греховного блуда, что Иисус — она знала — милосердно стер их у нее из памяти, чтобы она не покончила с собой. Почему же Он так заинтересован в том, чтобы она осталась жить? Потому что Он желает, чтобы она поведала его правду грешникам Тампы, Сент-Питерсберга, Сарасоты и Брадентона. И если Он сочтет необходимым, она будет нести Его слово дальше — по всей Флориде и, может быть, даже по всем Соединенным Штатам.
От бессчетного множества ораторов, вещавших перед паствой на подобных сборищах, Лоретту отличало то, что она не упоминала об адских муках. Она не повышала голоса. Она говорила так тихо, что многим слушателям приходилось подаваться вперед, чтобы ее расслышать. Порой косясь на отца, который после ее возвращения стал довольно суровым и неприступным, она горестно свидетельствовала о падшем мире. Она не утверждала, что знает волю Господню, но уверяла, что чувствует печаль и тревогу Христа, наблюдающего, до чего дошли Его дети. Скольких же еще можно спасти в этом гибнущем мире, сколько плодов добродетели можно пожать, если только изначально посеять в нем добродетель.
— Говорят, эта страна скоро вернется к отчаянному и растленному потреблению алкоголя. Мужья станут избивать жен из-за рома, станут приносить домой венерические болезни из-за виски, станут впадать в праздность и терять работу из-за джина, и банки будут изгонять на улицу все новых и новых маленьких людей. Но не вините банки. Не вините банки, — шептала она. — Вините в этом тех, кто наживается на грехе, на торговле человеческим телом и на его ослаблении с помощью алкогольного дурмана. Вините бутлегеров, и владельцев борделей, и тех, кто позволяет им распространять эту мерзость по всему нашему славному городу, на виду у Господа. Помолитесь за них. И просите Господа о наставлении.
Очевидно, это именно Господь наставил тех добрых граждан Тампы, которые после этого устроили налет на один-два клуба Коглина — Суареса и изрубили топорами бочонки с ромом и пивом. Когда Джо узнал об этом, он велел Диону связаться с одним парнем в Валрико, изготовляющим стальные бочонки, и они поставили их во всех своих барах, поместив деревянные емкости внутрь и поджидая, кто теперь войдет, размахнется и вывихнет локоть или отшибет себе руку, на хрен.
Джо сидел в своей конторе-прикрытии — компании по экспорту сигар, совершенно легальной фирме (они ежегодно теряли небольшое состояние на экспорте отличных сортов табака в страны вроде Ирландии, Швеции или Франции, где сигары так и не прижились), когда в парадную дверь вошли Ирв и его дочь.
Ирв быстро кивнул Джо, но избегал его взгляда. За годы, прошедшие с тех пор, как Джо показал ему снимки его дочери, он ни разу не посмотрел Джо в глаза, а ведь они, по прикидкам Джо, не меньше тридцати раз проходили мимо друг друга на улице.
