Петросян протестующе поднял руку, требуя, чтобы детектив прекратил допрос. Бен-Рой не обратил на него внимания.
– Думай, Воски. Пожалуйста, подумай. Должно же что-нибудь сохраниться в твоей памяти.
– Нет! Пожалуйста! Я говорить правда!
– Детектив, это выходит за всякие рамки…
– Думай, Воски! Мужчина в машине, как он выглядел?
– Детектив!
– Я не видеть лицо, – выкрикнула девушка. – Говорить вам, видеть только рука. Когда он бросить сигарета из окно. Один секунд, только рука с… с…
Она нервно ломала пальцы, пытаясь подобрать нужное слово.
– С чем? С чем, Воски?
Девушка сжимала и разжимала кулаки, затем обернулась, дико посмотрела на Петросяна и что-то бросила по-армянски.
– Что? – У Бен-Роя сверкали глаза. – Рука с чем? Что она сказала?
– С татуировкой, – перевел архиепископ. – У того человека на руке татуировка. Это все, что я могу вам позволить. Я ведь вас специально просил…
Но Бен-Рой его не слышал. Мысли унеслись туда, где он был четыре дня назад. Тюрьма. Камера. Золотые цацки, лицо с двойным подбородком, человек, которого называют «хаменахель», учитель. И у него на руке татуировка зеленой и красной краской…
Он сдвинулся на самый кончик кресла, сердце учащенно билось, все тело натянуто как тетива лука.
– Татуировка, Воски… Это было изображение… – Бен-Рой повел в воздухе рукой, изображая контуры женской фигуры.
Девушка дрожала, но прошло мгновение, и она сумела кивнуть.
– Женщина, лежащая в такой позе. – Бен-Рой развел руки, изображая раздвинутые женские ноги.
Снова кивок.
Геннадий Кременко со всеми потрохами.
– Спасибо, Воски, это все, что мне требовалось узнать. Я больше не буду тебя мучить.
Девушка прижалась к Петросяну, ее трясло. Бен-Рой подумал, не подойти ли к ней, не положить ли руку на плечо и не сказать ли, как ему горько, что пришлось подвергнуть ее такому испытанию. Но почувствовал, что от этого будет мало пользы. Меньше всего в этот момент несчастной требовалось выслушивать сбивчивые извинения паршивого копа-еврея. Он встал, проверил мобильник – от Халифы так ничего и не было – и направился к двери. Начал отодвигать засовы и повернулся с порога.
– Думаю, вам лучше остаться здесь с ней. В участке я доложу, что вы вышли, и все улажу. Вернетесь, когда посчитаете нужным.
Старик внимательно на него посмотрел, но понять выражение его лица было трудно. Покровительственное, может быть, даже отеческое. Но никак не сердитое, что удивило Бен-Роя, учитывая, как далеко он зашел за пределы дозволенного. Их глаза на мгновение встретились. Кивнув на прощание, отчасти в знак благодарности, отчасти прося прощения, Бен-Рой отодвинул последний засов и открыл дверь. Но вдруг ему в голову пришла новая мысль.
– Последний вопрос, Воски, – сказал он. – Картинка, которую вы рисовали с Ривкой Клейнберг. Та женщина со светлыми волосами – кто она? Кто-нибудь из тех, кого переправляли вместе с тобой в Израиль?
Девушка подняла глаза и несколько мгновений молчала. Затем что-то сказала по-армянски Петросяну, и тот перевел полицейскому:
– Это не живой человек. Рисунок. На борту корабля, на котором она плыла. Изображение русалки.
– Ах вот как… – протянул Бен-Рой и повернулся к двери. Голос архиепископа его остановил.
– Вам тоже последний вопрос, детектив. Теперь вы знаете, где находится девушка. Знаете, в каком она положении. Могу я узнать, что вы собираетесь делать?
– Прямо сейчас отправлюсь в Тель-Авив поговорить с неким Геннадием Кременко.
– Вы понимаете, о чем я. О Воски.
Бен-Рой выдержал взгляд старика и пожал плечами.
– Мне кажется, вы ошибаетесь, я не знаю никого по имени Воски.
Он подмигнул и вышел из дома.
Лабиринт
Где-то плакал ребенок. Халифа ясно слышал его голос. В руднике, кроме него, потерялся маленький человечек. Это не было игрой воображения. Или вызванной темнотой иллюзией. Ребенок попал в беду.
– Стой на месте! – крикнул он хриплым от жажды и усталости голосом. – Никуда не двигайся, я тебя найду. Не бойся, мы выберемся отсюда.
Детектив слепо шел, нащупывая путь между каменных стен, стараясь двигаться на звук, чтобы найти ребенка. Но звук перемещался. Иногда он слышал его впереди, иногда сзади, иногда далеко, иногда мучительно близко.
– Замри! Если ты будешь переходить с места на место, мы потеряем друг друга. Стой спокойно, и я тебя отыщу!
Теперь звук шел из правого тоннеля. Леденящие душу, пронзительные рыдания. Трудно было судить, кто плакал: мальчик или девочка. Ребенок – это все, что он знал. Потерявшийся малыш. Его надо обязательно найти. Ведь если страшно ему, каково ребенку? Бедная кроха! Бедная беззащитная кроха!
– Я иду! Не бойся! Я иду!
Халифа добрел до конца коридора, спустился на несколько ступеней и оказался в помещении с низким потолком. Летучие мыши верещали и задевали его по лицу, какие-то твари сновали по полу, цепляясь за ботинки и край брюк. Он отмахивался руками, бил ногами и пробирался сквозь темноту. Наткнулся на стену, ощупывая, пошел вдоль нее и обнаружил вход еще в один тоннель. По ощущениям, большой. Ребенок плакал где-то там.
– Не сходи с места! Я иду! Все будет хорошо! Я иду!
Халифа направился вдоль коридора. Рыдания были ясно слышны в темноте впереди, но стали затихать.
– Пожалуйста, – умолял он, – стой на месте. Если ты будешь бегать, я никогда тебя не найду!
Халифа прибавил шаг, отчаянное желание помочь малышу пересилило страх, что он может на что-то наскочить или обо что-то удариться. Тоннель оказался широким и высоким, с гладким, словно выровненным цементом, полом. Он пошел еще быстрее, затем безрассудно перешел на бег и устремился в пустоту, позабыв обо всем, кроме одного: надо догнать девочку или мальчика, пока голос ребенка навсегда не затих под землей. Он припустил вовсю, ноги ожили от прилива бешеной энергии решающего броска в погоне за затухающим вдали голосом. Догнать, догнать…
Нога за что-то зацепилась. Халифа споткнулся и замолотил руками, словно барахтаясь в воде. Ему почти удалось сохранить равновесие, но он все-таки не удержался и рухнул лицом вниз. (По полу были рассыпаны то ли камешки, то ли булыжники.) Еще несколько мгновений крики ребенка раздавались вдали, затем смолкли.
Наступила тишина.
Халифа, напрягая слух, немного полежал, его голова и руки свешивались с края ступени. Плача он больше не слышал. И вообще никаких звуков, кроме собственного, что-то напоминающего хриплого дыхания. Может, он все-таки бредит? Сходит с ума?
– Боже, помоги мне, – простонал он.
