– Хочу задать вопрос.
– Судя по всему, важный.
– Можно, я спущусь?
– Нет, я уже выхожу. Хотите пить?
– Очень.
– Вам повезло. У меня есть фляжка с холодным лимонадом.
Милейшая старушенция эта Мэри Дюфресн.
– Одну минуту! – крикнула она и снова скрылась в коридоре.
Халифа вернулся в тень под навес. Прошло несколько минут, слева от него мелькнула тень, и из входа в гробницу показалась высокая седовласая женщина. На ней были джинсы, рубашка цвета хаки, на шее повязан льняной шаал. Она приветственно махнула рукой и пошла вверх по склону к детективу. Учитывая, что ей было хорошо за восемьдесят, двигалась она на удивление быстро. Халифа встал, и они пожали друг другу руки.
– Как поживаете, дорогой мой человек?
– Хорошо, хамдулиллах
[57]
. А вы?
– Весьма неплохо для такой старой клячи. Как Зенаб?
– Она… нормально.
Женщина посмотрела ему в глаза и, почувствовав, что он не хочет продолжать эту тему, дружески похлопала по руке и протянула фляжку:
– Выпьем?
– Уж и не надеялся услышать!
Они сели. Мэри открутила пробку с фляжки, налила стаканчик Халифе и стаканчик себе. И они чокнулись.
– Рада вас видеть, Юсуф.
– И я вас, профессор.
Она бросила на него укоризненный взгляд.
– Мэри, – поправился он, преодолевая природную склонность к формальности, когда обращался к людям старше и важнее себя. Она одобрительно кивнула и сделала глоток лимонада.
Мэри Дюфресн – иа доктора амреканья, как ее знали в Луксоре, – была неким атавизмом, последним связующим звеном с золотым веком египетской археологии. Ее отец, Алан Дюфресн, был хранителем в музее «Метрополитен» и в конце двадцатых годов приехал работать с великим Хербертом Уинлоком. Он привез с собой жену и дочь, и с тех пор, за исключением короткого периода, когда она готовила в Гарварде докторскую диссертацию, Мэри находилась здесь. Уинлок, Говард Картер, Флиндерс Питри, Джон Пендлбери, Мухаммед Гонейм – она всех их знала. Достойная компания, и она стала ее заслуженным членом. Мэри Дюфресн, по всеобщему признанию, была величайшей фигурой в археологии. Даже известный своим высокомерием Захи Хавасс, говорят, относился к ней с пиететом.
– Как идет работа? – Халифа залпом выпил лимонад и принял добавку.
– Потихоньку, – ответила Дюфресн. – Как и должно быть. На мой взгляд, мир слишком торопится.
Последние десять лет Мэри делала масштабные копии всего, что было нарисовано или написано в Западной долине. И три года из этих десяти трудилась в гробнице Эйе.
– Да вы же просто умираете от жары, – сказала она, глядя, как Халифа одним глотком опустошил второй стакан.
– Это была самая долгая прогулка из всех, что я помню.
– Летом всегда так. Но как только начнет свежеть, путь становится все короче. Приходите в декабре, одолеете одним махом.
Она улыбнулась и наполнила его стакан в третий раз.
– Так что это за таинственный вопрос, который вы хотели мне задать?
Халифа сделал еще глоток, по достоинству оценив напиток. Мэри сама готовила лимонад и умела сохранить нужный баланс между горечью лимона и сладостью тростникового сахара. Затем вытер губы и отставил стакан.
– О человеке по имени Самюэл Пинскер. Он англичанин и работал здесь. Вы, случайно, его не помните?
– Самюэл Пинскер, – протянула Мэри, словно хотела прочувствовать звучание слов. – Господи, сразу повеяло прошлым.
– Так вы его помните?
– Смутно. Когда он пропал, я была еще маленькая. В семидесятых годах его тело нашли. Он, оказывается, упал в гробницу.
Халифа решил умолчать о том, что Пинскера убили. Как справедливо заметил бывший начальник полиции Садек, есть вещи, которые лучше не усложнять. Вместо этого он спросил, что ей запомнилось о Пинскере.
– Он меня пугал, это я точно помню. – Мэри помахала рукой, отгоняя мух, кружившихся у края ее стакана. – Ходил в маске с маленькими отверстиями для глаз и прорезью для рта. От этого у него был вид чудовища или вампира… кого-то в этом роде.
Мэри в последний раз махнула рукой, допила лимонад и навинтила стаканчик на пробку фляжки.
– Самюэл Пинскер, – повторила она. – А с какой стати вы о нем спрашиваете?
– Его имя всплыло в расследовании, которым занимается мой товарищ. Я пообещал узнать все, что сумею. – Халифа закурил сигарету и добавил: – Мой товарищ-израильтянин.
Брови Дюфресн удивленно поднялись.
– Каким образом Самюэл Пинскер может быть связан с расследованием израильской полиции?
– Я надеялся, вы мне это объясните.
Мэри покачала головой.
– Боюсь, Юсуф, от меня будет мало пользы. Я льщу себя надеждой, что у меня нет старческого слабоумия, но восемьдесят лет чертовски долгий срок. Когда Пинскер пропал, мне было шесть или семь лет. Память стирается, и многое из нее уходит.
Мэри откинула волосы с глаз, положила ногу на ногу и поправила на шее платок.
– Помню, он с ревом носился на своем мотоцикле, – продолжала она после паузы. – И однажды напугал меня так, что я, простите за выражение, чуть не описалась. Дело было в храме. Понятия не имею, что это был за храм и как я туда попала. Помню только, он неожиданно вышел из-за колонны. Мне потом очень долго снились кошмары.
– Он вас обидел? – Халифа вспомнил о девушке, которую изнасиловал Пинскер.
– В смысле приставал?
Детектив пожал плечами.
– Ничего подобного, если мне не изменяет память. Просто внезапно появился передо мной. Я закричала, побежала от него, а он гнался за мной в своей ужасной маске.
Мэри опустила голову, задумалась, затем снова с извиняющимся видом посмотрела на Халифу.
– Больше ничего не всплывает. Я даже не уверена, что то, о чем я только что сказала, произошло на самом деле. Память странная штука – все путается и переплетается. Осторожнее!
Она показала на бетонную скамью, где рядом с рукой Халифы сел большой шершень. Насекомое потыкалось туда-сюда и забралось на край стаканчика. Детектив согнал его кончиком сигареты, допил лимонад, поднялся, вынес стаканчик из-под навеса и поставил на камень. Шершень полетел за ним.
– Макс его знал, – сказала Мэри, когда Халифа вернулся на место.
– Макс?
– Легранж. Французский археолог. Гений в области гончарной керамики. Работал с Бруэром и Черни в Дейр-эль-Медине.
– Никогда о таком не слышал.
– Это было задолго до вас, юноша. Конечно, он давно умер. Все давно умерли. Из той плеяды осталась одна я.
