Однако ее ждало разочарование. Обе были дома и встретили ее вполне радушно.
— Проходите, мисс Эллисон, — пригласила ее Африка. Она была бледна, под ее глазами залегли тени — следы тревоги или бессонницы. — Я рада, что вы заехали. Мы боялись, как бы недавняя трагедия не отвратила вас от расследования нашего дела. Это просто какой-то кошмар.
Она провела Шарлотту в очаровательную гостиную с цветастыми занавесками. Из окон лился солнечный свет, три голубых гиацинта наполняли помещение таким пьянящим ароматом, что от него едва не пугались мысли.
Флоренс Айвори сидела на бело-зеленой подушке в плетеном кресле и чинила корзинку из рафии.
[25]
Женщина подняла голову, и Шарлотта обратила внимание на то, что, в отличие от подруги, она не проявляет никаких эмоций.
— Добрый день, мисс Эллисон. Очень любезно с вашей стороны заехать к нам. Могу ли я на основе этого предположить, что вы все еще занимаетесь нашим делом? Или вы приехали, чтобы сообщить, что ваша помощь нам уже не требуется?
Шарлотта была уязвлена: во фразах Флоренс слышался целый набор предположений, которые звучали чрезвычайно оскорбительно.
— Я не сдамся, миссис Айвори, пока дело не будет выиграно или проиграно или пока я не найду доказательств вашей вины, которые сделают дальнейшее расследование невозможным в моральном плане, — сухо ответила она.
Ей показалось, что Флоренс вот-вот рассмеется, однако на ее необычном лице сохранилось строгое выражение, и она жестом указала Шарлотте на кресло напротив.
— Что еще я могу вам рассказать? Я знала Катберта Шеридана понаслышке, но несколько раз встречалась с его женой. По сути, через меня она вступила в движение суфражисток. — Миссис Айвори произнесла это с горечью, ее костлявые пальцы судорожно сжали корзинку.
— Я не ошибусь, если предположу, что мистер Шеридан этого не одобрял? — спросила Шарлотта.
— Не ошибетесь, — подтвердила Флоренс. Она окинула гостью пристальным взглядом, и вдруг Шарлотта увидела, как ее губы сложились в презрительную усмешку. Однако она тут же овладела собой, понимая, что этого от нее требуют правила приличия и что ей не обойтись без помощи. — Эта тема, мисс Эллисон, вызывает бурю эмоций, о которой вы, наверное, и не подозреваете. Я не знаю, какой образ жизни вы ведете, могу только предположить, что вы одна из тех женщин, которые в достаточной мере обеспечены всеми материальными благами, рады платить за содержание покорностью и умением вести дом — или подряжать других, чтобы они делали это за вас, — и считают, что им повезло.
— Вы абсолютно правы: вы действительно не знаете, какой образ жизни я веду, — резко проговорила Шарлотта. — А ваши предположения вызывающи!
Как только эти слова слетели с ее языка, она вспомнила, какие страдания выпали на долю этой женщины, и со стыдом призналась себе, что в ее жизни присутствует именно тот комфорт, в котором ее обвиняет Флоренс. Она не голодает, не замерзает, ее дети при ней, Томас обращается с ней не как с собственностью, каковой она по закону недавно считалась, а как с другом. А еще она сказала себе, что ей предоставлена неограниченная свобода, ради которой многие женщины согласились бы отказаться от богатых нарядов и слуг, и ее охватило чувство глубокой благодарности к мужу.
Флоренс продолжала смотреть на нее, и когда Шарлотта отважилась встретиться с ней взглядом, в ее глазах отражалось смущение.
— Я прошу прощения, — преодолевая себя, сказала она. Хотя Флоренс и сильно раздражала ее, она всем сердцем сочувствовала ей. — Моя грубость была излишней, в некоторых аспектах вы правы. Я действительно не могу понять ваш гнев, потому что я никогда не становилась жертвой той несправедливости, о которой вы говорите. Прошу вас, рассказывайте.
У Флоренс брови поползли на лоб.
— Господи, да о чем? О социальной истории женщин?
— Да, если в этом суть, — ответила Шарлотта. — Те мужчины были убиты из-за этого?
— Не имею ни малейшего представления! Вот если бы их убила я, тогда бы из-за этого!
— Зачем? Ради того, чтобы голосовать за тех, кто будет сидеть в парламенте?
Терпению Флоренс пришел конец. Она резко встала, и плетеная корзинка покатилась по полу. Ее взгляд, устремленный на Шарлотту, был полон пренебрежения.
— Вы считаете себя умной? Способной к учебе? Вы испытываете эмоции, страсть? Вы хоть что-то знаете о людях, о детях? Вы знаете, чего хотите для себя?
— Да, конечно, — без колебаний ответила Шарлотта.
— А вы не кажетесь себе ребенком-переростком?
Шарлотта уже не могла сдерживать гнев и вскочила. Ее щеки пылали.
— Нет, не кажусь! — процедила она сквозь стиснутые зубы. — Я хорошо разбираюсь в людях, я получила обширные знания по многим дисциплинам, и я способна принимать мудрые и здравые решения. Иногда я совершаю ошибки, но от них никто не застрахован. Возраст не защищает от ошибок, но он придает ошибкам больше значимости и дает человеку власть скрывать их!
Лицо Флоренс не изменилось.
— Согласна. Я точно так же, как и вы, не кажусь себе ребенком и глубоко сожалею о том, что со мной обращались как с ребенком, что за меня принимали решения — сначала отец, потом муж, — словно у меня отсутствовала воля и не было собственных желаний, словно их желания были именно тем, чего хотела я, или отвечали, как они утверждали, моим интересам. — Она обошла кресло, оперлась на спинку. Муслиновое платье натянулось на ее костлявом теле. — Вы хоть понимаете, как сильно изменилось бы законодательство, если бы те, кто творит законы, несли ответственность перед нами, а не только перед мужчинами? Понимаете?
Шарлотта открыла рот, чтобы ответить, но Флоренс не дала ей такой возможности.
— Вы делаете своей матери подарки на Рождество или на день рождения?
— Что? — Флоренс резким, полным нетерпения голосом повторила вопрос. — Да. Но какое отношение, ради всего святого, это имеет к суфражисткам?
— Разве вам не известно, что по закону вы не имеете права делать кому-нибудь подарки, вообще никому, с того момента, как обручились — не обвенчались, а именно обручились, — не получив разрешения у жениха?
— Нет, я…
— А что всего четыре года назад даже ваша одежда и имущество принадлежали вашему мужу? Что все, что вы унаследовали бы, — деньги, украшения вашей матери, — тоже принадлежало бы ему? Если бы вы где-нибудь работали и получали жалованье, это тоже принадлежало бы ему, и он мог бы потребовать, чтобы жалованье выплачивалось ему, так что вы даже не прикоснулись бы к этим деньгам. Думаете, вы могли составить завещание и отписать свое имущество дочери, или сестре, или подруге, или слуге в качестве вознаграждения? Да, могли, но при одобрении вашего мужа! А если бы он возражал, или передумал, или кто-то передумал за него, то не смогли бы! Даже после смерти! Вам это известно? Или вы воображали, что ваши платья, ваши туфли, ваши носовые платки, ваши шпильки — все это ваше? Ничего подобного! Ничего вашего нет. И тело вам не принадлежит! — Ее лицо исказилось при воспоминании о старых ранах, причем настолько глубоких, что их невозможно было вылечить никакими целебными средствами. — Вы не вправе отказать своему мужу, как бы он к вам ни относился, сколько бы любовниц он себе ни завел. Вы даже не можете уйти от него, пока он не даст своего разрешения! А если уйдете, закон вернет вас и осудит любого, кто даст вам пристанище, — даже если это будет ваша мать! Если же муж разрешит вам уйти, ваша собственность останется у него, как и все, что вы заработали, и он не обязан давать вам или вашим детям, если вам позволено забрать их, ни одного пенни, чтобы спасти вас от голода и холода. Нет, не перебивайте меня! — закричала Айвори, когда Шарлотта собралась заговорить. — К черту вашу самоуспокоенность! Вы думаете, у вас есть право влиять на жизнь ваших детей? Даже если это младенец, которого вы кормите грудью? А вот и нет! Они тоже принадлежат ему, и он может распоряжаться ими как пожелает — давать образование или нет, учить их чему-то или не учить, воспитывать в строгости или в любви и ласке. Вы не вправе влиять на то, как он заботится об их здоровье и благополучии. При составлении завещания он вправе лишить вас той собственности, что была у вас до брака. Он может отписать ваши украшения своей любовнице, если ему захочется. Вы знали об этом, мисс Эллисон? Вы думаете, парламент принимал бы такие законы, если бы он отчитывался не только перед мужчинами, но и перед женщинами? А?
