Я зашвырнула бесполезную пачку почты подальше под машину, рассудив, что так ее хотя бы не занесет снегом. Потом, умудрившись зацепиться локтем за твердую поверхность и загребая другой рукой, я сумела извернуться и выбросила обе руки вперед, на дорогу. Подтягиваясь на руках вверх, я чувствовала себя так, словно вылезаю из бассейна с пятидесятифунтовой гирей на ногах: это усилие лишило меня последних остатков энергии. Распластавшись на снегу рядом с машиной, я лежала, дрожа от страха и изнеможения. Но пролежала я недолго; вскоре снег, налипший на мою недостаточно непромокаемую одежду за время купания в сугробе, растаял, и холод пробрался внутрь.
С трудом поднявшись на ноги, я рывком открыла дверцу машины. Замерзшая, мокрая, совершенно измученная, я была зла на саму себя. Разве рассказ Джека Лондона «Костер» не является обязательным чтением для живущих в горах детей? В нем речь идет о парне, который, невзирая на умные советы, пошел в тундру в жуткий мороз. Он замерз до смерти. Очень медленно. Подобная смерть не входила в мои планы.
Я вытащила из машины вездеходные ботинки, зашнуровала их непослушными пальцами в мокрых перчатках, нацепила свои длинные и легкие норвежские лыжи, сунула почту в рюкзак, закинула его за спину и съехала к задней двери. Зачем я вообще полезла за этой почтой? Она спокойно могла бы полежать в ящике до утра.
Телефон зазвонил вновь, когда я, сбросив лыжи, распахнула дверь и вместе с кучей снега почти свалилась вниз по ступенькам, ведущим в мою уютную подземную крепость. По крайней мере, она была уютной, когда неделю назад я уезжала отсюда.
Я зажгла свет и увидела обледеневшее окно и морозные узоры на зеркалах и застекленных фотографиях, навевающие воспоминания о «Докторе Живаго». Беззлобно обругав про себя моего экономного хозяина, который выключил отопление в мое отсутствие, я скинула мокрые ботинки, шагнула на восточный ковер, расстеленный на полу просторной гостиной, и нырнула в разбросанные по полу подушки в поисках телефона.
Лучше бы я вообще не поднимала трубку: звонил мой драгоценный папаша Огастус.
— Куда ты пропала? — были первые слова, слетевшие с его языка. — Мы с Грейс едва не сошли с ума, пытаясь найти тебя. Где ты была?
— Каталась с горок и играла в снежки, — ответила я, откидываясь на подушки и прижимая плечом трубку к уху. — Я решила, что вечеринка закончилась. А что, разве еще чем-то угощали?
Расстегнув промокшие насквозь брюки, я попыталась стащить их с себя, пока не заработала воспаление легких в этом ледяном погребе — или, вернее сказать, в промозглом склепе.
— Твое чувство юмора, как обычно, в лучшем случае неуместно, — холодно проинформировал меня Огастус. — А возможно, ты просто не умеешь оценивать ситуацию. Почему ты так внезапно исчезла после оглашения завещания? Мы пытались дозвониться тебе в отель, и нам сообщили, что ты уехала рано утром. Но мы с Грейс, как только услышали содержание завещания, разумеется, сразу дали согласие на пресс-конференцию.
— Пресс-конференцию?! — удивилась я, резко поднимаясь с подушек.
Я старалась удерживать трубку около уха, пока сдирала с себя промокшую куртку и стаскивала свитер, но мне удалось расслышать лишь последние слова Огастуса:
— … должны тоже принадлежать тебе.
— Что должно принадлежать мне? — уточнила я и, энергично растирая руками покрывшееся мурашками тело, встала и потащилась прямо с трубкой к камину.
Я успела подсунуть сосновые шишки и бумажную растопку под сложенные в камине поленья, когда Огастус наконец соизволил ответить:
— Естественно, рукописи. Всем известно, что Сэм унаследовал очень ценные рукописи. Но после смерти Эрнеста никто не мог найти Сэма. Он ведь как сквозь землю провалился. Когда я пытался поговорить с тобой об этом сложном деле за ужином после похорон, ты почему-то ускользнула от обсуждения. Однако сейчас, когда стало известно, что ты не только главная, но и единственная наследница Сэма, дела, естественно, принимают несколько иной оборот.
— Естественно? — нетерпеливо спросила я, поджигая растопку и с облегчением увидев, что пламя сразу начало разгораться. — Я не имею ни малейшего представления, о каких рукописях ты говоришь!
Что за странность! Какими бы ценными ни были эти рукописи, с чего бы вдруг отец, склонный делать тайну из любого пустяка, дал согласие на пресс-конференцию? Это было более чем подозрительно.
— Ты хочешь сказать, что ничего о них не знаешь? — не своим голосом спросил Огастус. — Это просто невероятно, учитывая, что этим делом заинтересовались «Вашингтон пост», лондонская «Таймс» и «Интернешнл гералд трибюн»! Конечно, мы ничего не смогли им сказать, поскольку у душеприказчика рукописей нет, а ты тоже исчезла в неизвестном направлении.
— Может, ты все-таки просветишь меня, пока я не замерзла до смерти, — сказала я, стуча зубами от холода. — Что за рукописи оставил мне Сэм… Хотя дай-ка я сама попробую угадать. Неужели письма Фрэнсиса Бэкона к Бену Джонсону с признанием того, что Бэкон и правда сочинил все пьесы за Шекспира, как все мы давно подозревали?
К моему удивлению, Огастус не пропустил удар.
— Они гораздо более ценные, чем то, о чем ты говоришь, — сообщил он. А уж мой отец отлично осознавал значение слов «ценный» и «ценности». — Как только ты узнаешь что-нибудь о них, а в этом я не сомневаюсь, — продолжал он, — немедленно свяжись со мной или с нашими адвокатами. По-моему, ты не в состоянии сама оценить положение, в котором находишься.
Отлично, подумала я, сделаем еще одну попытку. Я глубоко вздохнула.
— Да, наверное, ты прав, — согласилась я. — А не мог бы ты, отец, поделиться со мной тем, что, похоже, известно уже всему миру? О каких таких рукописях идет речь?!
— О рукописях Пандоры, — отрывисто бросил он, и это имя прозвучало у него кислее, чем лимон во рту… хотя, возможно, он действительно жевал лимон.
Пандора была моей бабушкой — любящей матерью моего отца, покинувшей его сразу после родов. Мне не довелось с ней встретиться, но, судя по рассказам, она была самой интересной, яркой и удивительной из всех женщин семейства Бен. Да и на всем нашем весьма разветвленном родословном древе.
— У Пандоры были рукописи? — спросила я. — Какого рода?
— Ну, дневники, письма, переписка с бывшими и будущими знаменитостями и прочие подобные документы, — небрежно сказал он. А потом как бы невзначай добавил: — Возможно, что даже нечто вроде мемуаров.
Я знала отца достаточно хорошо, и в большинстве случаев мне не обязательно было видеть его, чтобы понять, когда он пытается морочить мне голову. Должно быть, последние два дня он звонил сюда каждые пятнадцать минут, ведь даже за то короткое время, что я провела возле дома, телефон звонил дважды. Если он так отчаянно старался найти меня и эти материалы настолько сенсационны, что он поведал о них на пресс-конференции, то почему сейчас он стремится одурачить меня?
— Откуда такой запоздалый интерес? — спросила я. — Я имею в виду, что дражайшая бабуля умерла много лет назад.
