– Пришли фото трупа Силаевой.
Вульф обладает отличной интуицией, поэтому он
лишь коротко бросил:
– Ок.
Не прошло и минуты, как я получила картинку и
сунула трубку под нос Ковригину:
– Смотрите. Извините за жестокость, но вы же
на слово мне не верите.
Дед изучил снимок.
– Хорошая работа, – одобрил он, – удачная
кукла. Или это, как там у вас теперь называется, «фотошоп»?
Я начала терять терпение:
– Нина действительно мертва.
– Расскажите, цветы золотые… – дурашливо
пропел «гном».
– Ну как мне вас убедить? – подскочила я.
– Тело покажи, – ухмыльнулся Тим.
Я снова схватилась за телефон и, сделав
несколько звонков, осведомилась:
– Поедете сейчас? Время позднее, морг закрыт,
но для нас сделают исключение.
У Ковригина вытянулось лицо:
– Маша, ты серьезно?
– Более чем, – кивнула я. – Только наденьте
пуловер, там дикий холод.
Тимофей Пантелеймонович встал, без слов вышел
в прихожую и, похоже, снял трубку допотопного аппарата. Сквозь незакрытую дверь
легко проникали звуки. Я услышала шуршание, затем голос:
– Андрей? Мне предлагают поехать в судебный
морг, опознать тело Нины Силаевой. Утверждают, что она моя дочь. Проверь.
Старик вернулся в свою комнату, сел в кресло и
пояснил:
– Приятелю звонил. Сейчас доложит.
Время тянулось долго, потом раздался звонок.
Тим-плотник вновь вышел.
– Слушаю. Да, да, да. Нет, сам посмотрю.
Спасибо, я в порядке, – донеслось из коридора.
– Мы едем? – спросила я, выходя в прихожую.
Ковригин молча кивнул и потянулся к куртке.
Когда дежурный санитар лениво откинул часть
простыни, прикрывавшей лицо жертвы, Ковригин даже не вздрогнул.
– Не с близкого расстояния стреляли, –
равнодушно заметил он и резко сдернул с тела всю ткань.
– Эй, эй, – разъярился медбрат, – так делать
не положено!
– Уже вскрывали, – сказал Тимофей
Пантелеймонович, – зашили аккуратно, молодцы, не тяп-ляп, пожалели девушку.
Санитар быстро прикрыл труп и хотел вдвинуть
его в холодильник.
– Погоди, – велел «гном» и приподнял голову
Нины.
– Ну народ! – возмутился служитель. – Убери
руку от трупа! Там следы, улики.
– Успокойся, – приказал Ковригин. – Раз
зашили, значит, все, тело помыли. Рана не сквозная, пулю нашли?
– Пока не знаю, – растерялась я.
Тимофей Пантелеймонович перевел тяжелый взгляд
на парня в мятом халате.
– Я чего? Ничего, – внезапно испугался тот, –
мне не докладывают, я студент, к степухе подрабатываю.
– Кто делал встрытие? – каменным тоном спросил
Ковригин.
– Вероника Михайловна Седых, – выдал служебную
информацию парень.
Тимофей Пантелеймонович уставился на носилки,
вынул кошелек, протянул притихшему юноше пару купюр и сказал:
– Простыню ей поменяй, найди новую, без пятен.
И под голову чего помягче сунь.
– Они у нас без подушек лежат, – заикнулся
санитар.
– Знаю, – остановил его «гном». – А Нине
нормально надо. Справишься?
Медбрат кивнул, подошел к большому мешку,
вытащил оттуда пакет, разорвал его и сказал:
– Одноразовая простынь есть, голубая, не
пользованная никем.
– Молодец! – похвалил студента «гном». – Пошли,
Евлампия, там в конце переулка круглосуточный бар открыт. Выпить мне надо.
Несмотря на поздний час, в заведении шумел
народ – в основном прилично подвыпившие мужчины и дамы, чья профессия
угадывалась при первом же взгляде на их сильно намазанные лица и «сексуальный»
наряд.
– Она мне не дочь, – неожиданно сказал
Ковригин, опрокидывая в рот порцию водки.
– А кто? – спросила я.
– Внучка, – пояснил Тим, – угадала ты с
родинкой. Фирменный знак Ковригиных. У Ларки, ее матери, такая же была.
– Следовательно, ваша дочь Лариса? – удивилась
я. – А как же понятия? Вор в законе не должен иметь семьи. Вы вроде из старой
гвардии, не нынешний отморозок.
Тимофей Пантелеймонович положил руки на стол:
– А не было семьи. Мы с Ларкиной матерью не
расписывались, жили наскоком. Выпустят меня с зоны, погуляю с корешами и к
Надьке еду. Отосплюсь там, отъемся, натрахаюсь до звона в ушах и,
прости-прощай, уезжаю. Молодой был, дурной, не понимал, как Надька ко мне
относится. Другие мужики в бараке только кулаки от злости сжимали: пока они на
шконках грелись, бабы вразнос шли, если официальные жены, то развод оформляли,
сожительницы других заводили. А Надя меня ждала, однолюбка была. Ларку родила,
никогда не жаловалась, лишь улыбалась.
– Похоже, Нина получила от вас родинку, а от
бабушки талант любить, – отметила я.
– Я им помогал, – продолжал Ковригин, – денег
давал, Надька комнату в коммуналке на хорошую квартиру поменяла, с доплатой,
конечно. Я ей всю сумму отсчитал. И ведь гордился, что не женюсь, считал себя
свободным. Глуп был, а Надя умная оказалась. Она от Лары правду не скрыла, не
наврала ей про капитана дальнего плавания, честно сказала: «Твой отец сидит на
зоне. Но он хороший человек, тебя любит».
– Оригинально, – пробормотала я.
Тимофей опустошил очередную рюмку:
– Не понимаешь – не осуждай. Я теперь другой
стал. Когда завязал с ходками, Надя уже умерла, Лара предлагала мне с ней жить.
Но я отказался: соседи начнут судачить, то да се. Купил себе «однушку».
– На Кушнира? – уточнила я. – И чем же вы
сейчас занимаетесь?
– У меня авторитет, – моргнул Тим, – я судья.
– Простите, кто? – не поняла я.
Тимофей Пантелеймонович вновь налил себе
водки:
